Чайная церемония в Японии - Окакура Какудзо - Страница 4

Как только на продажу выставляется чайник великого мастера чайной церемонии, ему тут же присваивается громадная денежная ценность.

И все-таки странно, что человек масштаба Окакуры, посвятивший большую часть жизни поискам красоты и сохранению ее хрупкого проявления, нашел главный символ Японии в чайной церемонии. Возможно, свою роль сыграло его сопротивление агрессивной экспансии Запада. В некотором роде чайная церемония расшатывает две великие теории искусства, господствующие в Западном и Восточном полушарии. Ее знатоки отрицают индивидуальную оценку искусства ради искусства, существовавшую на Западе на протяжении нескольких столетий. Но они отрицают еще и иконологию, то есть сами идеи, ради которых создаются изображения, исповедуемую в Индии и на Дальнем Востоке. При выполнении чайной церемонии появляется третья категория – подражание ради сохранения старины, подражание тому, что делали предки. А сомневаться в предках не полагается.

Исходные предпосылки «Чайной церемонии в Японии» тесно связаны с главным вопросом о том, что думать об Окакуре и деле его жизни. Возможный ответ заключается в том, что добро и зло на их весах находятся в равновесии. Он создал и сохранил красоту, но при этом использовал красоту в качестве расчетного инструмента для неподобающей цели. Его великий труд «Чайная церемония в Японии» вызвал у американцев симпатию к японскому способу мышления, а те же самые идеи на Востоке (где других людей можно считать важнее Окакуры в исторической перспективе) служили поводом для враждебности представителей другой культуры.

Быть может, пытаясь судить Окакуру, нам стоит помнить об истине, основополагающей практически для всей азиатской религии: находясь у власти, как боги или полубоги, твори добро и зло в равной мере, а также не поддавайся сиюминутным желаниям. Человеку следует смириться с тем, что он есть.

Чашка напитка рода человеческого

Сначала чай употребляли в качестве лекарства, и постепенно он превратился в популярный напиток. Как утонченную забаву поэты впервые воспели чай в Китае VIII века. В XV веке японцы возвели его в культ для эстетов, получивший английское название тиизм (от слова «ти» – чай). Тиизм представляет собой культ, в основе которого поклонение всему прекрасному, что обнаруживается среди презренных проявлений повседневной жизни. Его поборниками насаждается чистота и гармония, загадка обоюдного милосердия, романтика общественного порядка. По своей сути, это – поклонение «несовершенству», и оно выглядит робкой попыткой совершить нечто возможное в условиях невыносимого существования под названием жизнь.

Философия чайной церемонии видится отнюдь не примитивным эстетством в обычном значении этого слова. Ею предполагается соединение эстетики и религиозного убеждения при определении взаимодействия человека и природы. Ею предполагается гигиена, потому что от человека требуется соблюдение чистоты своего тела; рачительность уюта в простоте вместо усложнения жизни роскошью; придается нравственная форма нашему восприятию пропорции относительно величия Вселенной. В ней воплощается истинный дух восточной демократии, так как все ее приверженцы ощущают себя аристократами вкуса. Благоприятным условием для распространения тиизма послужила затянувшаяся самоизоляция Японии от остального мира, располагавшая лучших представителей нации к самоанализу. Японские дома и привычки, одежда и кухня, керамика, глазурь, живопись, даже сама литература – все носит на себе отражение влияния тиизма. Всякий человек, изучающий культуру Японии, не может не заметить его присутствия. Тиизм пропитывает изящество благородных будуаров и проникает в жилище простолюдинов. Наши крестьяне владеют искусством составления цветочных композиций, наш самый заурядный труженик способен в полной мере воспринять всю красоту скал и вод. В своем повседневном общении мы говорим о человеке, что внутри у него «отсутствует чай», если он не чувствует трагикомичный смысл личной драмы. А вот неукротимому эстету, не обращающему внимания на будничную трагедию и дающему волю своим необузданным эмоциям, мы ставим диагноз как человеку, внутри которого «перебор чая».

Случайного наблюдателя может озадачить такое большое внимание вроде бы к пустякам. «Что за буря в стакане воды!» – подивится он. Но если задуматься над тем, насколько все-таки мала чаша простой человеческой радости, как быстро она наполняется слезами, насколько легко осушается до осадка из-за нашего неутомимого стремления к неизведанному, то тут же пропадает желание укорять себя за слишком серьезное отношение к чашке чая. Человечество повинно кое в чем и похуже. Слишком большие жертвы принесены поклонниками Бахуса, умудрились даже воздать незаслуженные почести Марсу. Почему бы не вверить свою судьбу царице цветочного мира камелии (чай также называют камелией китайской. – Пер.) и не наслаждаться теплым потоком сочувствия, текущим с ее алтаря? В жидком янтаре, помещенном в керамическом сосуде цвета слоновой кости, посвященный ценитель способен обрести пикантность Лао-цзы[1] с нежной сдержанностью Конфуция и эфирный аромат самого Будды Шакья-Муни[2].

Неспособный ощутить в себе ничтожность великих качеств человек, скорее всего, не распознает величия мелочей в других людях. Средний европеец с его врожденным самодовольством увидит в чайной церемонии очередное проявление тысячи и одной диковинки, символизирующих для него затейливость и инфантилизм Востока. Он привык считать Японию варварской страной, потому что ее народ исповедовал искусство кроткого мира; а теперь он называет ее цивилизованной, так как японцы сеют безграничное насилие на просторах несчастной Маньчжурии. Последнее время на Западе появились многочисленные отзывы на кодекс самурая как искусство смерти, приносящее японским воинам радость от самопожертвования. Но мало кто уделил внимание тиизму, в котором воплотилось японское искусство жизни. Если наша претензия на цивилизацию должна опираться на ужасную славу войны, лучше уж мы в глазах европейцев останемся варварами. И лучше мы дождемся времени, когда наше искусство и наши идеалы заслужат должное уважение.

Когда на Западе поймут или попытаются понять Восток? Нас, азиатов, часто ставит в тупик все это забавное переплетение фактов и вымыслов, созданных европейцами вокруг нас. О нас пишут, будто нам для поддержания жизни достаточно благоухания лотоса, а то и поесть мышей с тараканами. В этом проявляется либо беспомощное изуверство, либо низкое сластолюбие европейцев. Духовность Индии они высмеяли как невежество, благоразумие китайцев – как тупость, японский патриотизм – как продукт присущего этому народу фатализма. Говорят, что мы легче переносим боль и раны по причине грубости организации нашей нервной системы!

Почему бы не устроить потеху над нами?! В Азии отвечают тем же самым. Поводов для веселья появилось бы еще больше, узнай вы все, что мы придумали и написали о вас. Там можно найти все очарование предстоящим, все неосознанное благоговение перед чудом, все невысказанное возмущение несправедливостью всего того, навязанного нового и не получившего еще определения. Вам присваивали чрезмерные добродетели, чтобы считать их предметами зависти, обвиняли в таких образных преступлениях, что даже осуждению их подвергнуть нельзя. Наши древние писатели – знающие свое дело мудрецы – сообщили нам, что где-то под складками вашей одежды прячутся пушистые хвосты, а питаетесь вы фрикасе из младенцев! Мало того, у нас к вам имелись претензии и пострашнее: мы привыкли считать вас самым никчемным народом на планете, так как вы исповедуете истины, которым никогда не следуете.

Былые заблуждения нас быстро покидают. С торговлей во многие восточные порты без особого приглашения пришли европейские языки. Азиатская молодежь хлынула в западные колледжи за необходимым современным образованием. Наши ограниченные способности не позволяют глубоко вникать в вашу культуру, зато, по крайней мере, мы стремимся узнать как можно больше нового. Кое-кто из моих соотечественников переусердствовал и слишком рьяно перенял многие ваши обычаи и ваш этикет, наивно полагая, будто все достижения нашей цивилизации заключаются в крахмальных воротничках и шелковых цилиндрах. Самое печальное и грустное во всех этих притворных проявлениях – наша готовность ползти к Западу на коленях. К несчастью, представители Запада никогда не пытались достичь достойного понимания Востока.