Приключения Эмиля из Лённеберги. Художник Н. Кучеренко - Линдгрен Астрид - Страница 26

– Семь коров! – закричала мама Эмиля, подбегая к его папе. – Кто из нас сошёл с ума, ты или я?

– Не ты и не я, а корова, – пробурчал в ответ папа Эмиля. Однако так легко он, конечно, не отделался. Ему пришлось ещё долго всё объяснять, прежде чем мама взяла в толк, что же, собственно, произошло на торге.

И тут она с любовью поглядела на Эмиля:

– Я горжусь тобой, Эмиль. Только объясни мне, ради бога, как ты узнал, что сегодня утром, когда я хотела посадить хлебы в печь, у меня раскололась деревянная лопата?

И вдруг мама вскрикнула, потому что взгляд её упал на Альфреда. Лицо его так распухло, что было в два раза больше обычного.

– Где это тебя так разукрасили? – ужаснулась мама.

– На торге, в Бакхорве, – объяснил Альфред. – А в понедельник торг в Кнасхульте.

Лина с мрачным видом слезла с телеги. Ей уже не с кем было хихикать и кокетничать.

– Ты что так нахохлилась? – спросила её мама Эмиля. – Что случилось?

– Зуб болит, – еле слышно прошептала Лина.

Дело в том, что тот хуторянин из Кроксторна, который сидел с ней у изгороди, всё угощал её карамельками, и она их всё грызла да грызла, а теперь у неё так разболелся коренной зуб, что просто голова разламывалась.

Но, как бы ни болел зуб, коров доить надо, и Лина тут же побежала на выгон, потому что они и так уж заждались.

Рюлле и её шести подругам тоже не терпелось, чтобы их подоили, и теперь они громко и требовательно мычали.

– Раз здесь нет их хозяина, придётся уж нам выручать, – сказал Эмиль, сел на табуретку и сам стал доить – заметь, он всё умел, этот мальчик, – сперва Рюллу, а потом, по очереди, всех остальных коров. Он надоил тридцать литров, и мама спустила молоко в погреб, чтобы потом сделать сыр. Получилась большая головка вкусного сыра, и это доставило Эмилю немало радости.

А яйцо, которое хромая Лотта снесла по дороге домой, Эмиль тут же сварил и поставил на стол перед папой, который угрюмо ждал, чтобы ему подали ужин.

– Это тебе от хромой Лотты, – сказал Эмиль.

Потом он протянул папе стакан парного молока и добавил:

– А это от Рюллы.

Папа молча ел и пил, а мама, вооружившись лопатой Эмиля, смогла наконец посадить все хлебы в печь.

Лина приложила тем временем к больному зубу горячую картошку, от чего зуб разболелся ещё больше. Впрочем, Лина и не надеялась, что боль пройдёт.

– Всё я про тебя знаю, – сказала Лина зубу. – Но раз ты так упрям, то и я буду упрямой.

– Зато хозяин Кроксторна не поскупился для тебя на карамельки, – дразнил её Альфред. – Ешь, сколько твоей душеньке угодно! Знаешь что, Лина, выходи-ка ты за него замуж.

Лина вскипела:

– За этого старика! Ни за что! Да ему пятьдесят лет, а мне только двадцать пять. Думаешь, мне нужен муж в два раза меня старше?

– Это не имеет никакого значения, – горячо вмешался Эмиль. – Поверь, ровным счётом никакого.

– Тебе легко говорить, – отрезала Лина. – Сейчас, может, и не имеет, но ведь когда мне будет пятьдесят, ему будет сто! Вот уж хлебну с ним горя!

– Всяк судит по своему разумению, Лина, – сказала мама Эмиля и, отправив последний хлеб в печь, прикрыла её заслонкой. – Какую замечательную лопату ты привёз, Эмиль, – добавила она.

Когда папа Эмиля съел яйцо и выпил молоко, Эмиль сказал:

– Ну, теперь мне пора в сарай.

Папа Эмиля стал бормотать, что как раз сегодня, если взять весь день в целом, Эмиль не сделал ничего такого, чтобы сидеть в сарае, но Эмиль был непоколебим:

– Нет уж! Раз ты мне сказал, что я буду сидеть, значит, буду сидеть.

И он тихо, с достоинством удалился в сарай и там принялся резать свою сто двадцать девятую фигурку.

Хромая Лотта уже спала на шесте в курятнике, а Рюлла мирно паслась на пастбище вместе со своими подругами, когда явился крестьянин из Бастефаля. Он долго разговаривал с папой Эмиля о торге и обо всём, что там приключилось, и потому прошло немало времени, прежде чем папа вспомнил про Эмиля. Но, как только крестьянин со своими шестью коровами отправился домой, папа пошёл к сараю.

Ещё издали он увидел, что Ида сидит на корточках на скамейке у окна сарая и держит в руках бархатную шкатулку с крышкой, украшенной ракушками. Держит так бережно, словно это самая прекрасная вещь на свете и у неё такой никогда ещё не было. Папа Эмиля был на этот счёт другого мнения:

– Что за дурацкая вещь! Кому нужна такая старая бархатная шкатулка!

Ида не заметила папу, поэтому она не замолчала, а, наоборот, послушно повторяла слово в слово то, что Эмиль ей подсказывал из тёмного сарая. Папа Эмиля побледнел, когда услышал, что говорит девочка – ведь грубые слова вообще никогда не употреблялись в Катхульте, и они не стали лучше от того, что Ида произносила их своим нежным тоненьким голоском.

– Замолчи, Ида! – крикнул папа Эмиля.

А потом он просунул руку в окно и опять схватил Эмиля за шиворот.

– Эмиль! Как тебе только не стыдно! Учишь свою сестру ругаться.

– Вовсе нет! – возмутился Эмиль. – Просто я ей внушал, чтобы она не смела говорить «чёрт возьми». И заодно заставил её выучить ещё несколько слов, которые она никогда не должна произносить.

Ну вот, теперь ты знаешь, как Эмиль провёл 12 июня. И даже если не всё, что он сделал, заслуживает похвалы, надо, однако, признать, что он проявил в тот день большую находчивость.

Единственная покупка Эмиля, по поводу которой его папа мог ещё ворчать, была бархатная шкатулка – вещь и вправду никчемная, хотя она так понравилась сестрёнке Иде. Она положила в неё напёрсток, ножницы, красивый синий осколок и красную ленту для волос. Чтобы уместить всё это, Ида выбросила прямо на пол связку старых писем, которая лежала в шкатулке. Когда Эмиль, отсидев в сарае, пришёл вечером на кухню, он сразу обратил внимание на эту пачку, валяющуюся в уголке. Он показал её Альфреду, который ходил с хлопушкой в руках и бил мух.

– Это тоже может пригодиться, – сказал Эмиль. – Вот если мне когда-нибудь придётся писать много писем, у меня хоть будут готовые образцы.

Сверху лежало письмо из Америки. Увидев его, Эмиль свистнул от удивления.

– Гляди, Альфред, нет, ты только погляди, ведь это письмо от Адриана!

Адриан был старшим сыном хозяев Бакхорвы, он уже давным-давно уехал в Америку, но за всё это время написал только раз домой – это знали все жители Лённеберги, и все сердились на Адриана и жалели его бедных родителей. Но что было написано в том письме, когда оно наконец пришло, никто толком не знал, об этом его родители никому не сказали ни слова.

– Вот теперь-то мы это узнаем, – сказал Эмиль. Он ведь сам научился грамоте и читал не только по печатному, но и по письменному.

Он вынул письмо из конверта и прочёл его вслух Альфреду. Он с этим быстро справился, потому что письмо было коротким.

– «Я убил медведя. Гуд бай». Да, это письмо мне вряд ли на что-нибудь сгодится, – сказал Эмиль. Но оказалось, как ты вскоре узнаешь, что он ошибся.

Наступил вечер. Суббота 12 июня подходила к концу, ночь спустилась на Катхульт и принесла с собой тишину и покой всем его обитателям, и людям, и зверям, всем, кроме Лины, у которой болел зуб. Она лежала на своём голубом диванчике на кухне не смыкая глаз и только жалобно стонала, а тем временем короткая июньская ночь пришла и ушла и настал новый день.

Новый день и в жизни Эмиля!

Воскресенье, 13 июня,

когда Эмиль сделал три смелые попытки вытащить у Лины коренной зуб, а потом выкрасил сестрёнку Иду в синий цвет…