Князь оборотней - Волынская Илона - Страница 34

— Их жрец видел! — снова взвыл дух голосом Канды. — Привет передать обещал! Хочешь, чтобы сюда все племя Эгулэ заявилось — выяснять, кто их сынка в копья взял? Еще Амба с собой прихватят.

— Они враждуют, — буркнул Хуту.

— А глядишь, и сговорятся! Еще горцы эти… Про указ Советника я слыхал. Может, врал мальчишка, а может, и впрямь южане заявятся проверять, куда их торговец делся.

Четверка переглянулась.

— А ведь указы Советника нам, сдается, жизнь спасли, — прошептал Хакмар.

— Пока еще не спасли, однако, — откликнулся Донгар.

— Так просто их и отпустим? — голосом Хуту завопила тварюшка у него в руках.

— Кто тебе сказал, что я их отпущу? — процедил старик Канда тихо, но так страшно, что у Хадамахи шерсть на загривке сперва появилась, а потом дыбом встала. — Что я им убираться велел, не значит, что они вот так и уйдут!

Тварюшка в руках Донгара пискнула и серым дымом стекла между пальцами. Донгар досадливо поморщился.

— Уходить вам из селения надо, быстро! — скомандовал он, и никто не возразил. — К своим пойдешь?

Хадамаха кивнул. Донгар подумал и тоже неуверенно кивнул:

— Я как смогу — вас догоню! — И исчез, как не было. То ли в воздухе растаял, шаман Эрликов, то ли в проход какой нырнул. Только у ног Хадамахи остался сверток из трех плотных кожухов, да сверху лежали поношенные, но еще крепкие торбаза для Хакмара.

Свиток 15,

где Хадамаха бредет по тайге и пытается понять, что же на самом деле происходит

Скоро придем. Ты как, держишься? — поравнявшись с Хакмаром, спросил Хадамаха.

— А какие есть варианты? Сесть под елкой и горько-горько плакать, какие мы несчастные и замученные? Авось весь Средний мир разом над нами сжалится и приволочет твое стойбище прямо сюда, чтобы нам к нему не ходить?

— Здесь нет елок — одни сосны, — оглядевшись по сторонам, серьезно сообщил Хадамаха.

— Тем более не получится, — кивнул Хакмар и зашагал быстрее, давая понять, что жалость ему не нужна.

Силен кузнец! Морда обпеченная, как гриб в золе костра, измотанный, как нартовый пес после полного Дня пути… А парку теплую на него надели, торбаза вместо обмоток натянули — и вот он уже упорно тащится по рыхлому снегу и виду не подает, что тяжело. Старается не подавать.

Аякчан так же молча и упорно ковыляла за Хакмаром и даже по сторонам не глядела — все рассматривала то подол, то рукав принесенного Донгаром кожуха. Кожухи и впрямь оказались знатные. Что это было раньше — парки с пышным воротом или малицы с капюшоном, — уж и не разберешь. Хоть капюшон, хоть ворот давно спороли, мех вытерся, и только кое-где от него оставались жалкие островки. Украшавшие подол полосы из шкуры росомахи висели клочьями. Парку Аякчан когда-то украшала богатая вышивка, но сейчас остались только торчащие во все стороны обрывки ниток. Порой Аякчан пыталась их выдернуть, но пропитанные рыбьим клеем нитки сопротивлялись, царапая руки не хуже стальной проволоки. Лицо у Аякчан было не злое, а бесконечно тоскливое.

— Не сердись на Донгара. Какие мог, такие и достал. — Хадамаху мучило сильное подозрение, что одежки из мусорного бака старика Канды.

— Я не сержусь, — ответила Аякчан. — Мне просто грустно.

Хадамаха невольно кивнул — поводов для грусти у них больше чем достаточно. Еще удивительно, что Аякчан раньше держалась как ледяная статуя! Не может же она все время — с улыбочкой из пожара в потоп, из Среднего мира в Нижний…

— Ты думаешь, мне тяжело по Великой реке шастать или жрицам морды бить? — Аякчан презрительно фыркнула. — Вот уж не о чем грустить!

Битые морды жриц, конечно, не повод для грусти, но ведь и самим достается? И если это не повод, то что тогда?

— Ты не поймешь, — покачала головой Аякчан. — Ты парень.

Хадамаха терпеливо ждал. Аякчан печально вздохнула и наконец выдавила:

— Скажи, я ведь целый город спасла?

Хадамаха кивнул — кто ж спорит?

— И двух албасы победила, и Советника… Не сама, конечно, но ведь без меня вы бы не справились?

Хадамаха истово закивал — да, да и да! А что ж — и победила, и без нее бы не справились, непреложный факт, и расследования проводить не надо!

— Я мать-основательница Храма, албасы Голубого огня, дочь Эрлика и Уот… — шепотом, словно говоря сама с собой, продолжила Аякчан. — А халатика с вышивкой, как у той девчонки, у меня никогда не было. Никогда-никогда… Ни халатика, ни зайчика в стильном ошейничке, ни… Ни-че-го!

«Тьфу ты, ерунда какая!» — хотел уже сплюнуть Хадамаха, но в глазах Аякчан была такая беспросветная тоска… хоть ложись да помирай! И ведь не прикидывается, мается по тому халатику, как по куску оленины в голодный День! И впрямь ему не понять.

— Ну уж никогда… — не зная, что ответить, пробормотал он.

— А когда? — горько переспросила Аякчан. — В стойбище жила, с моими… ну, неважно с кем… Кроме лохмотьев, ничего не видела. Потом в Храме — ученическая рубаха, самая простая, разве что чистая… — Она с отвращением передернулась, точно надеясь сжаться внутри собственной замызганной рубахи так, чтобы к ней не притрагиваться телом. — Теперь снова лохмотья. Все лохматее и лохматее! — она дернула нитку на рукаве.

— Зато тебя такой парень любит! — ляпнул Хадамаха, глядя на вышагивающего впереди Хакмара.

— Какой еще парень? — строптиво буркнула Аякчан. Поглядела на Хадамаху, и ее поджатые губы расслабились — видно, решила, что глупо из себя неприступную храмовницу корчить. — Когда он меня в первый раз увидел… — тоже косясь на Хакмара, проникновенно сказала она, — на мне была рваная храмовая рубаха и синяк на физиономии. Меня тогда старшие жрицы отлупили так… — она безнадежно махнула рукой. — Потом слой копоти прибавился, когда я мэнквов-людоедов пожгла. И с тех пор ничего не менялось! К лучшему… — уточнила она. — А он горец. У них там девчонки в драгоценных уборах ходят.

— Думаешь, для Хакмара твои тряпки имеют значение? — искренне возразил Хадамаха.

Аякчан поглядела на него вроде бы и с признательностью, но одновременно снисходительно. Как на младшего братишку, попытавшегося утешить старшую сестру своими главными сокровищами — полосатым камешком и разлапистой шишкой.

— Если б тряпки не имели значения, все городские оборвашки уже были бы женами наследников богатых родов, — сказала она. — Спроси хоть у тетушки… — Она усмехнулась и исправилась: — У своей Калтащ.

Настала пора Хадамахе горько ухмыляться:

— Не моя она. И разговаривать с ней не хочу.

— Ну, знаешь! — вдруг возмутилась Аякчан. — Тебе какое дело, что они с Седной подумывают людей уничтожить? Какое это имеет отношение к вашим отношениям?

— Это как это? — опешил Хадамаха. — Или ты, как эти, из селения, скажешь, что я и не человек вовсе?

— Вот и веди себя как человек! — отрезала Аякчан. — Нашел повод для обиды — его девушка собирается людей уничтожить! Подумаешь! Вот если бы она с другим парнем гуляла, тогда да… И то не повод обижаться, повод отбить! — она победоносно поглядела на Хадамаху.

Вероятно, у того было уж очень шалое выражение лица, потому что Аякчан немедленно продолжила атаку:

— Меня вот тоже люди обижают — не все, конечно… но все равно довольно много народу! — прикинула она. — Я тоже хочу их всех уничтожить. И кстати, никаких шансов исправиться я им давать не собираюсь! Так что скажи еще спасибо, что я — не Калтащ!

— Спасибо! — от всей души поблагодарил Хадамаха.

— Уже понятно, что сюда она нас затащила не зря, — даже не оглядываясь, сказал вдруг Хакмар.

Аякчан вздрогнула и подозрительно поглядела ему в спину. Похоже, пыталась сообразить, когда парень начал прислушиваться к их разговору: когда говорили про тряпки или все-таки позже.

— Храм… — хмуро буркнул Хадамаха. — Храм Рыжего огня! — И он глухо бухнул кулаком по ладони. — Я был уверен, что Советник не успел его поставить! Что Храма нет! Что все закончилось!

Заставить себя замолчать было почти невозможно — взрослый парень, а разревелся, как медвежонок! Но Хадамахе хотелось именно орать, реветь и колотить кулаками по соснам. Он в Нижний мир полез, чтобы в его стойбище было все хорошо! А какие-то олени… безрогие… все равно сделали так, чтобы в стойбище было плохо! Эрликовы выползни!