Алле-гоп! (СИ) - "Старки" - Страница 10

— Э–э–э… — только и смог он ответить.

Зато за него ответил Влас:

— По–моему, ты и так уже себе наскрёб на хребет? Это уже четыре?

И в этот момент принесли ужин. Посреди трапезы, которая то и дело прерывалась этикетными наставлениями в адрес Славика, около стола неожиданно объявился человек с фотоаппаратом. Реакция Славки оказалась мгновенной: он, опрокидывая на светлую скатерть бокал с красным вином, скрылся под столом. Ухватился там за колени Власа, умоляюще сверкал снизу глазами и затараторил:

— Чо меня–то фотать? Мужики увидят — ведь не отмоюсь потом! Пожалста, скажи ему, чтобы сваливал! Влас, это ваши дела, пусть я не буду фотаться! Чо я баба какая? Зачморят потом, я тут в розовом весь, в маникюрах! С пидорасами сижу–у–у… пусть уйдёт!

Даже Влас с трудом оправился от такого кульбита.

— Не нужно фотографировать! Подите прочь! Охрана!.. А ты, паразит такой, вылезай оттуда! Уже «пять»! Обалдел, что ли? Быстро вылез! Что ты меня позоришь! — А самому вдруг остро захотелось, чтобы он там так и сидел, под столом, вцепившись в колени, с жалким видом, смотрел на него снизу вверх голубыми глазами. Захотелось взять рукой из тарелки нежный кусок розовой мякоти рыбы и пальцами, нажимая на губы, скормить тому, что под столом застыл просительно. А потом жирными пальцами достать ухо и потеребить мочку… Влас опять почувствовал расширяющуюся тревогу и усилием воли отцепил руки Славика от своих колен и даже подопнул легонько того: — Всё, он ушёл, вылезай, позорище…

Спектакль удался: зритель–Гоша почти рукоплещет. На обратной дороге Славик как–то сник, задумался, нервно ковырял пуговицу на манжете.

— Влас, а ты садист? — Водитель от такого вопроса чуть в соседнее авто не въехал.

— Считай, что да.

— А ты меня случайно не готовишь, чтобы убить перед камерой на видео?

— Ты идиот?

— Пусть я идиот, но ведь ты–то… садист! Как бы не убил меня, а то ж никто и не заметит, что меня не стало.

— Я так понимаю, что это ты сейчас меня разжалобить хочешь? Не выйдет. Я садист, а ты… ты заслужил сегодня. Ты меня не слышишь и не слушаешь.

— Я запомнил все бокалы! Вилки тоже почти все! Я могу рассказать…

— Расскажешь.

Славик сразу повеселел. А зря. Как только они зашли в квартиру, в которой до сих пор стоял запах сигаретного дыма, Влас накинулся на парня сзади, обхватил его дёргающееся тело и поволок в ту страшную комнату. Пока Влас возился с дверью, Слава успел вырваться, побежать, но опять был схвачен и метким ударом под дых остановлен. Но воздух ловил недолго: как только пришёл в себя, опять стал выворачиваться и извиваться в этих сильных руках. Славику даже удалось врезать истязателю в челюсть, но тот даже не ойкнул. Пыхтение, рычание, шмыганье — вот оно, звуковое сопровождение то ли борьбы, то ли танца. Но итог один: раскрасневшийся, яростный Влас подтащил–таки сопротивляющуюся жертву к кресту и зацепил ему руки, правда сегодня не на самом верху, а наоборот, почти внизу — так, что Славик оказался согнувшись. Влас умело и очень быстро оголил парня: снял брюки, трусы, задрал розовую рубаху. А далее совсем странно: спустил с потолка цепь, продел её вокруг тела, уверенно зацепив жалко болтающийся член, и зафиксировал цепочку на крюке. Всё, полный пиздец! Теперь и на колени не сесть! Славику придётся стоять в позе «зю», боясь наклониться на цепочку, как бы она не передавила его богатство, его самое что ни на есть мужское достоинство.

— Тва–а–арь! — наконец заорал он.

— Я тебе рекомендую не материться. Береги силы. И не заставляй меня заклеивать тебе рот.

— Тварь! Ублюдок! Если ты богат, то тебе все можно, что ли? Тва–а–арь! — но это он кричал уже вслед уходящему Власу, в ответ на закрывающуюся дверь. И тишина. В этой чёртовой комнате хорошая звукоизоляция. Снаружи не слышно, что Славик всё–таки матерится, придумывает своему мучителю, как ему казалось, обидные прозвища, скулит, устало вздыхает. А ему здесь, внутри, не слышно, что Влас отправился в ванную комнату, прибрал там тот беспорядок, что остался ещё от дневной оргии «гостя», включил напор воды, джакузи, нажал кнопку на стереосистеме в большой комнате, и по квартире отовсюду полилась музыка. Женщина с сиплым голосом пела–рассказывала что–то печальное, проникновенное, взывала к спокойствию и будила ностальгию. Красавец–брюнет окунулся в тёплую, буржуазно пахнущую воду большой ванны, положил под затылок специальную подушку и блаженно закрыл глаза. Он кайфовал, и ему вовсе не виделись лавандовые равнины Прованса или величественные пейзажи высокогорного Мачу–Пикчу. Он видел Славика, он представлял, как тот устал стоять в этой идиотской позе, как он сначала орал и злился, потом шмыгал и скулил, потом должен затихнуть и впасть в коматозное состояние. На лице уже ничего, кроме желания угодить, чтобы освободиться, голубые остекленевшие глаза и маленькие розовые мочки ушей… дались они ему… эти мочки. Он не торопился, он знал, когда пора.

Через сорок минут безукоризненный, чистый, благоухающий Влас тихо зашёл в тёмную комнату. Как он и ожидал, его встретила тишина, ноги у парня тряслись от напряжения, изо рта свисала слюна, которую «истинный господин» аккуратно убрал салфеткой. Но он не думал отвязывать своего подопечного. Не торопясь, он принёс из кухни большую тяжёлую коробку, сел по–турецки рядом со стоящим трясущимся телом, раскрыл и стал доставать оттуда вилки.

— В основном подают две вилки: вот эта — большая четырёхзубцовая для мяса и вот эта — закусочная, поменьше, они лежат рядом, слева от тарелки, потому что вилку держат в левой руке, а нож в правой. Но в приличных местах кладут вот эту вилку за тарелкой — это десертная. Далее, вилка для мороженого — почти лопаточка с цветочным контуром, вилка шпротная — очень широкая, чтобы не раздавить рыбинку. А вот и лимонная, маленькая, двухрожковая. Смотри, это спорф — вилка–ложка… — Влас рассказывал методично, спокойным голосом, а про устричную вилку целую историю рассказал, о том, как ему, левше, трудно пришлось во Франции. Вот бедняга!

Потом вилки были отодвинуты. И Влас принёс несколько бокалов.

— Говори, это какой бокал? — строго спросил он измученного Славика. Тот после третьего раза ответил хрипом:

— Для виски.

— А этот на короткой ножке?

— Снифтер. Для коньяка и бренди… отпусти меня.

— Молодец. А этот длинный, изящный, ведь сама форма говорит, что это?..

— Для шампанского. Прошу тебя, отпусти…

— Ты не безнадёжен. Запоминай: это для ликёров, это шот, по–нашему стопка, ну, ты знаешь, для чего. А это для коктейлей…

Когда лекция закончилась, Влас устроил кратковременный контрольный тест. Удовлетворённо кивнул, утащил из комнаты всю посуду, а вернувшись, взял со столика стек.

— Пять раз, считай.

Но когда после первого удара по ягодицам Славик не посчитал, Влас наклонился к его голове, обхватил рукой за подбородок и прошипел в ухо:

— Счита–а–ай, и сразу всё закончится. — Не удержался и засосал мочку уха. А после Славик считал, шёпотом, еле слышно, но все пять раз. Ему даже показалось, что боли как–то мало. После напряжённого стояния в неудобной позе, после монотонной тишины, после мерзкого урока столовых приборов хотелось боли, она казалась сладкой и уместной. Но сознание несколько мутнело. Славик уже не вполне отображал, кто он и что он здесь делает.

После он не сразу смог расслабиться: даже когда некто донёс его до постели, мышцы сводило от напряжения, в пояснице ныло, на ягодицах щипало. И этот добрый некто умело гладил тёплыми руками, массировал, втирал какую–то мазь, шептал в ухо:

— Слушайся меня, мой мальчик. Ты такой… Я не ожидал этого. Слушайся.

— Буду, — искренне отвечал голосу Славик и тянулся навстречу этим рукам, этому шёпоту. Блаженное тепло, слабость и звук тела, словно гудение труб, охватило его. Хотелось спать. И только этот красивый человек над ним, восторженно рассматривающий его лицо, его тело. Этот человек, который вдруг наклонился и своими губами коснулся глаз: сначала одного, потом второго. Славик решил вспомнить, кто этот человек? И когда тот коснулся губами его губ, то вспомнил: «Это же богатый ублюдок! Он меня целует сейчас? И пусть. Нет никаких сил сопротивляться, и это даже приятно, пусть… Подумаю об этом завтра!»