Тень моей любви - Смит Дебора - Страница 4

Никакой другой родни у Рони не было – во всяком случае, никто о ней не слышал. Дедушка рассказывал, что Большой Роан появился в городе примерно за год или за два до начала корейской войны. Он был кузнецом, нашел какую-то работу и исправно выбрасывал жестянки из-под пива из окна комнаты, которую снимал в дешевом пансионате.

Папа с мамой в то время были уже женаты, и вот-вот должен был родиться Джош, но папа все равно записался добровольцем, потому что так всегда поступали Мэлони, Все добровольцы нашего городка, в том числе и папа, провели войну, ремонтируя джипы и очищая нужники.

Большой Салливан был, кажется, единственным из нас, кого действительно отправили на фронт. Там он немедленно попал на передний рубеж. Он потерял ногу подорвавшись на противопехотной мине. Списанный со службы, он вернулся в Дандерри, потому что ему было все равно куда возвращаться. Никто нигде его не ждал.

Папа рассказывал, что Салливан и раньше был угрюм. Теперь он совсем опустился, стал много пить, хотя в округе уже действовал сухой закон.

Но Большой Роан был героем войны, он вернулся в Дандерри инвалидом.

Заботиться о нем стало манией нашего городка.

Дедушка Джозеф Мэлони передал ему во владение два акра земли. Это уже потом это место назвали Пустошью, после того как Салливан распорядился им по своему усмотрению.

А тогда, сразу после войны, его обустраивали всем миром: Мэйсоны купили дом-прицеп, а Комитет ветеранов добавил старый грузовик. Сделали все необходимое, провели воду и электричество, установили даже ванну в прицепе. И телефонный кабель протянули, и аппарат подарили. Как завершающий аккорд этой благотворительной симфонии была разбита лужайка перед домом, и мама собственноручно посадила на ней пять кустов роз.

Что дальше? А дальше благодеяния кончились, и булочник Мэрфи предложил Салливану работу, на которую тот плевал. Где он брал деньги – одному богу известно, но грузовик он использовал лишь для того, чтобы съездить в Атланту за выпивкой да в ближнюю лавку за закуской.

А по ночам он ковылял на своей металлической ноге по городской площади, пил, мочился на цветочные клумбы и орал всякую чушь.

– Пошли вы к черту, трусливые сукины дети! Вся страна может поцеловать меня в задницу.

Орал Салливан до тех пор, пока помощник шерифа не утаскивал его в тюрьму, чтобы там он пришел в себя.

Но, во всяком случае, одна часть Большого Роана функционировала вполне нормально и привлекала определенный тип девушек. Развлекался Роан весьма активно, пока мать-природа не поймала его и по всей округе не распространился слух, что Дженни Болтон беременна. Дженни была хорошенькой брюнеточкой. Правда, в свои семнадцать выглядела она уже несколько потрепанной. Год назад она приехала сюда из Южной Джорджии с братом и его женой, кочевыми фермерами, в поисках нового места.

Все трое жили в небольшом домике из двух комнат на ферме папиного двоюродного брата Чарли О'Брайена. Когда жители городка выяснили, от кого Дженни забеременела, как-то сама собой возникла группа справедливости, в основном состоящая из моих родственников. Большой Роан был быстренько доставлен на ферму к О’Брайенам для выяснения обстоятельств. Сейчас это назвали бы вмешательством в личную жизнь. Тогда можно было назвать браком под дулом ружья.

Дженни переехала к Большому Салливану. Когда подошло время родов, будущий папаша напился до потери сознания и валялся прямо на земле рядом с прицепом. Моя мама жалела Дженни и постоянно навещала ее. В тот день она нашла ее на кровати сомнительной чистоты. Дженни не обратила на нее никакого внимания. Свернувшись клубком, она держалась руками за живот и кричала от боли.

Мама кинулась домой за папой, благо жили мы совсем рядом. Папа вынес Дженни из прицепа на руках, будто она сама была ребенком. Вдвоем они быстро доставили роженицу в больницу в Гейнсвилле. Слава богу, что они успели. Пришлось делать кесарево сечение, чтобы спасти мать и ребенка. Он был слишком велик для маленькой, хрупкой Дженни.

Когда мама спросила ее, как она хочет назвать сына, Дженни выдохнула:

– Роан младший, пожалуйста, мадам, – и провалилась в долгий глубокий сон.

Все называли мальчика Рони, чтобы не было путаницы. Через пять лет, как раз когда родилась я, Дженни заболела воспалением легких и вскоре умерла. Думаю, что все свои силы эта маленькая женщина отдала Рони. После ее смерти много было разговоров по поводу того, что сына у Большого Роана следует отобрать. Потом постепенно все затихло. Жители нашего городка считали, что следует проявить милосердие, В конце концов, отнять у человека священное право воспитывать сына – не слишком ли это жестоко. А если учесть, что это еще и герой войны, Лишившийся ноги в боях за интересы своей страны… Нет, совсем нехорошо.

Да потом, ведь даже и вполне симпатичные люди охотно уклоняются от решения чужих сложных проблем. Одним словом, моя семья предоставила Рони самому себе.

Я не помню, когда в моей голове появились такие мысли, но, так или иначе, я решила, что родилась на свет, чтобы заботиться о Рони Салливане.

Никто, кроме меня, делать этого не хотел.

Глава 2

Когда я пошла в первый класс, Рони был уже в шестом. Я наблюдала за ним на расстоянии с пугливым любопытством.

– Держись подальше от Рони Салливана, – предупредила меня мама. – У него вши.

У меня были великолепные волосы – темно-рыжие, длинные, вьющиеся. Одна мысль о том, что в них могут завестись вши, приводила меня в неописуемый ужас. Ведь это значит, что голову обреют, но это еще полбеды. Все узнают, что ты самый низший из всех низших, – у приличных людей вшей не бывает.

Надо признать, Рони действительно всегда был грязный. Джинсы его, по-моему, никогда не были новыми, и всегда – не впору, то слишком длинны, то слишком коротки. Он был довольно высок для своего возраста, но болезненно худ, как все недоедающие дети. С лица Рони никогда не сходило настороженное выражение. Огромные серые глаза каждую минуту ожидали подвоха. Темные волосы, неровно подстриженные, торчали нелепыми клочками. Падающая на лоб грязная челка нисколько не улучшала общего вида. Но когда был виден его обломанный передний зуб, Рони обретал прямо-таки облик маленького бандита. Я хотел а убрать злобное выражение с его лица. Я хотела, чтобы он научился улыбаться, а зуб ведь можно исправить. В общем, ни много ни мало – я хотела быть его ангелом-хранителем.

Эван, учившийся с Рони в одном классе, вечно рассказывал о нем гадости. Например, такие:

– Он пахнет, как помойка на Пустоши, мисс Кларк частенько отсаживает его отдельно. Он там сидит и грызет ногти, прям до живого мяса отгрызает. А его пакет с завтраком такой сальный, что мама могла бы цыплят на нем поджаривать. Правда, кто бы стал их потом есть? – и Эван начинал хихикать.

Рони дразнили и задирали все, кому не лень. Он был как болячка, которую дети не могли не ковырять.

“Белый нищий”, “дерьмо свинячье”, “воняет, как сортир” – вот несколько образчиков остроумия одноклассников Рони. Он дрался со всеми. Ему было безразлично, каков его обидчик – старше, выше, тяжелее, – ив каждом втором случае из него выколачивали душу. Обычное зрелище – директор Рафферти тащит за собой избитого Рони, чтобы медсестра налепила ему на лицо пластырь или приложила лед.

Его решимость и отверженность притягивали меня, потому что я, избалованная любимица процветающего клана, была во всем ему противоположностью. У меня была масса родственников, которые действительно были мне родней: не просто имена, а часть моей жизни. Я могла биться об заклад, что в школе, куда ни плюнь – попадешь в моего родича.

Но у меня и у Рони было и нечто общее: мои оплошности тоже моментально становились всеобщим достоянием и возводились в ранг греха. Стоило мне поболтать во время урока в классе, обменять деньги на завтрак на что-то для меня запретное, быть пойманной за сомнительными росписями стен в туалете для девочек, мои проступки тут же становились известны всей родне и, уж конечно, маме и папе.