Солнце мертвых - Атеев Алексей Григорьевич Аркадий Бутырский - Страница 55

Ужасный разгром, произведенный в квартире Голавлей взбесившейся посудой, мы уже описывали. После этого потрясенный Кузьма Дамианович куда-то сгинул.

Пришедшая вечером домой с работы Голавлиха долго стояла в прихожей с разинутым ртом, не в силах произнести ни слова. Потом она почему-то на цыпочках стала обследовать масштабы разрушений. Осколки посуды и стекла хрустели под подошвами итальянских сапог мадам Голавль. В молчании она обозрела разгром.

– Разнес-таки, – спокойно констатировала она. Потом завопила: – Ах ты, сука!

Надо сказать, что нарицательное обозначение самки собаки было любимым ругательством Голавлихи. Других бранных слов, которыми столь богат русский язык, она не признавала.

– Сука и сука, – с горечью произнесла она, – а ведь я тебя любила. Ну, Кузьма, увидишь у меня «кузькину мать».

Дальнейшие ее действия уже были описаны выше. Некоторое время Голавлиха металась по микрорайону, разыскивая благоверного. Она долго размышляла, вызывать или не вызывать милицию. Наконец благородное чувство мести возобладало над осторожностью.

Пришел участковый, сочувственно поцокал языком, составил протокол и отбыл.

Голавлиха осталась на пепелище одна. Плача и беспрерывно поминая собаку женского пола, она принялась наводить порядок. Супруг-сокрушитель так и не появился.

Голавлиха плохо спала эту ночь. Ей мерещилась какая-то возня на кухне, она размышляла о своей горькой бабьей участи и под утро даже начала гордиться мужем.

«Нашел в себе силы, – с уважением думала она, – многие тысячи угробил, не каждый бы решился. Только бы вернулся, все прощу». Она уже жалела, что вызвала милицию. Но тут в сердце вонзилась ядовитая игла ревности. Голавлиха отчетливо видела, как ее Кузьму обнимает тощая химическая блондинка.

«Верка, из отдела детской обуви, – подсказывало сердце. – Убью». И тут она снова вспоминала собаку женского пола.

Голавлиха позвонила на работу и сказала, что заболела. Затем она снова принялась разбирать завалы. Разрушения были более значительными, чем она представляла. И дама вновь начала закипать. Часам к одиннадцати, когда раздался звук вставляемого в замок ключа, она снова беспрерывно поминала любимое животное. Услышав звук ключа, Голавлиха выпрямилась во весь свой довольно значительный рост и приготовилась к бою. Надо добавить, что одета в этот утренний час она была весьма легко, видимо, чтобы в сражении не очень стесняла одежда.

Каково же было ее изумление, когда вместо тощей фигуры мужа в дверях появилось нечто большое, благообразное, бородатое, сверкающее золотом. Голавлиха, донельзя удивленная, узрела, что перед ней стоит поп при полном параде. Взвизгнув, она прикрыла свой роскошный бюст ладошками. И хотя ладошки были не маленькие, почти все прелести Голавлихи остались на виду.

Священнослужитель вздрогнул и перекрестился.

– Жена! – свистящим шепотом произнес у него из-за спины Кузьма Дамианович.

– Женщину нужно убрать, – строгим баритоном сказал святой человек.

Но Голавлиха и сама поняла нелепость своего присутствия в подобном обществе. Она метнулась в спальню. Следом вошел супруг.

– Давай одевайся, – сурово сказал он.

– Что все это значит, Кузьма? – начала Голавлиха дрожащим голосом.

– Слышала, что батюшка сказал, уматывай! – рявкнул Голавль, в экстремальные минуты он умел проявить характер. – Потом объясню.

Совсем сбитая с толку супруга принялась поспешно одеваться.

Мы снова забежали вперед. Появлению в квартире Голавлей святого отца предшествовали события понедельника. Конечно, Голавль был поумнее своей супруги и не побежал в милицию. Он сразу же понял, что в его квартире поселилась нечистая сила. Человек он был отчасти верующий и знал, что управу на нечистую силу можно найти только в церкви. Поэтому сел в «Жигули» и отправился в областной центр, так как в Светлом своего храма не было.

В областном центре церквей было несколько. В первой же настоятель, пожилой тщедушный старичок в скуфейке на плешивой голове, с удивлением выслушал Голавля, долго молча вглядывался в его испуганное, настороженное лицо, а потом посоветовал: «Вам надо бы к отцу Авениру. Храм, где он рукоположен, стоит в самом центре, на Святой горке». И Голавль отправился к отцу Авениру. Остановив свой автомобиль на площади у церковных ворот, он неуверенно вошел в пределы храма. Внутреннее убранство поразило его своей роскошью, позолотой, блеском окладов. Иконы и роспись храма, казалось, были выполнены вчера. Он вовсе не походил на скромную церквушку на окраине, куда Кузьма Дамианович попал в первый раз. Несмотря на неурочное время, в церкви было довольно много народу.

– Где мне найти отца Авенира? – робко спросил Голавль у какой-то старухи. Та оценивающе оглядела ее острыми, злыми глазками.

– Отпевать, что ли?

Голавль отрицательно покачал головой и дал бабке рубль. Лицо у нее сразу подобрело. Она взяла его за руку и повела куда-то. Вскоре они остановились у массивной дубовой двери.

– Здесь, касатик, – старуха подтолкнула Голавля к двери, – стучи.

Внешний вид отца Авенира сразу же покорил Кузьму Дамиановича. Богатая ряса, позолоченный наперсный крест, густая холеная борода внушали невольное уважение.

«То, что надо», – весело подумал Голавль.

Благообразный священник оценивающе оглядел посетителя. Видимо, его помятый вид не произвел впечатления, потому что батюшка сухо промолвил:

– Что вам угодно?

«Как же его назвать попочтительней?» – лихорадочно думал Голавль.

Вдруг он вспомнил роман Дюма «Три мушкетера», кардинала Ришелье…

– Ваше преосвященство, – нерешительно начал он, – у меня не совсем обычная история…

При этом он извлек из кармана и положил на край стола, за которым сидел священник, запечатанную пачку зелененьких бумажек.

Почтительное обращение посетителя, а может быть, вид пачки преобразили священника. Глаза его зажглись, он весь расцвел.

– Слушаю тебя, сын мой, – почти пропел он.

И Кузьма Дамианович начал свой рассказ.

На протяжении повествования священник пытливо вглядывался в лицо посетителя – не сумасшедший ли? Но глаза его перебегали на зеленую пачку, и он, видимо, успокаивался.

Закончив исповедь, Голавль с мольбой посмотрел на благообразное лицо и промолвил:

– Не могли бы вы, ваше преосвященство, освятить мою скромную обитель?

Он все больше пользовался языком Дюма.

– Обитель? – задумчиво переспросил священник. – Отчего же, можно.

– В свою очередь я, – продолжал Голавль, – готов пожертвовать на строительство храма…

– Чувствую, чувствую, сын мой, что голос твой идет от сердца. – Священник сделал неуловимое движение рукой, и пачка исчезла в широком рукаве рясы. – А на чем поедем? – деловито спросил он.

– Я «на колесах», батюшка, – радостно ответил Голавль, поняв, что дело на мази.

– Сегодня уже поздно, – констатировал священник, – а завтра после заутрени и поедем.

Кузьма Дамианович согласно закивал.

Тем же вечером он снял отличный номер в лучшей городской гостинице. Потом спустился в ресторан и напился.

Внезапно в его пьяное сознание вошла мысль, что он не умеет креститься.

Что нужно складывать пальцы щепотью, это он помнил, что прикладывать их сначала ко лбу, а потом к животу – тоже помнил. Но вот куда потом – на правое плечо или на левое, – напрочь забыл.

– Эй, – подозвал он официанта, – ты креститься умеешь? – Тот щурил узкие глаза и непонимающе смотрел на посетителя, с которым велено было обращаться аккуратно. – У-у, татарская морда, – зло процедил Голавль, – иго ваше проклятое… Креститься не умеешь. Впрочем, и я тоже не умею, – сказал он слезливым тоном. – На четвертной, перекрестись.

Официант послушно исполнил приказание.

– Молодец! – рявкнул Кузьма Дамианович. Потом он встал из-за стола и громко, на весь ресторан запел: – «Вставайте, люди русские…» – Ему аплодировали.

На другое утро хмурый Голавль вел машину по мокрому шоссе. В горле у него пересохло, и он то и дело прикладывался к бутылке с минеральной водой, стоявшей рядом. Один раз машину сильно тряхнуло, бутылка опрокинулась и залила сиденье. Голавль, чертыхаясь, остановил машину, выбросил бутылку в окно, распечатал новую и жадно напился прямо из горлышка. Только после этого он снова тронулся вперед.