Брошенные машины - Нун Джефф - Страница 31

Вот она, еще одна маленькая частичка мира, заключенная в стекле, отвергнутая, заброшенная, повернутая к стене, брошенная в одиночестве. Притаившаяся в ожидании…

Не смотри на себя, если ты заразился.

Мне вспомнилась история Павлина. Все, что случилось в прицепе. И все, что было сегодня… наш поход в театр… вообще весь сегодняшний день, и последняя неделя, и все прошедшие недели, и Хендерсон на улице, под дождем. «Видишь, Марлин? — сказала она. — Видишь, что получилось? Теперь ты понимаешь, что происходит, когда включается эта хреновина?» Слова, сказанные с такой леденящей яростью, с такой злобой. А теперь я стою в этом вонючем сортире в дешевом отеле и смотрю на обратную сторону зеркала.

Я знала, что должно пройти еще сколько-то там минут, прежде чем «Просвет» подействует в полную силу. Так мне сказал Павлин. Ты там осторожнее, сказал он. Ты держись. И еще он сказал, пусть мне будет хорошо. Но одна только мысль о моем лице, которое я уже столько не видела… Да. Хорошо. Я буду держаться.

Я перевернула зеркало лицевой стороной к себе.

Я перевернула его с закрытыми глазами. А потом открыла глаза.

И посмотрела на себя.

Вот она, я. Марлин. Марлин Мур. Тридцати пяти лет от роду. Кто я там? Журналист? Скажем так, я была журналистом. Мне не раз говорили, что я очень неплохо пишу, что я умею рассказывать, но теперь все изменилось. Что значит «рассказывать»? Я не знаю. Никто не знает. История как набор сломанных жестов и знаков, растерявшихся по дороге оттуда сюда, когда все значения рассыпаются и ускользают. Ускользают, как сон, и все же… Мне удалось продержаться, дотянуть хотя бы досюда. Скрепить воедино отдельные части. Найти себе спутников. Хендерсон и Павлина. И эту девочку, Тапело. Особенную девочку. Вместе мы кое-что сделали, и чемоданчик заметно потяжелел с тех пор, как я начинала все это одна.

Кто я? Марлин Мур. Поток расплывчатых образов в зеркале. Я смотрела на себя и сама себя не узнавала. Я была для себя незнакомкой. Мы растворялись друг в друге, две незнакомки, разделенные зеркальным стеклом, под болезненным светом тускнеющей лампочки. И в какой-то момент отражение стало красивым. Да, я была очень красивой. Там, в зеркале. Блестящие волосы, привлекательное лицо, нежная улыбка. Я стала моложе. А потом — еще моложе. Словно солнечный свет залил зеркало. Я даже не сразу сообразила, что это уже не я, что я смотрю на лицо своей дочери, а потом этот образ померк и исчез прямо у меня под рукой. Сколько времени мне понадобилось, чтобы это понять? Неужели так долго? Мои еще влажные пальцы скользили по зеркальной поверхности, словно пытаясь схватить ускользающий образ. Почему я так долго соображала?

Анджела.

Теперь — другое лицо. Чудовищное. Голый череп, призрачно белый, со струпьями высохшей кожи. Но я знала, что все это — не настоящее. Сигнал был испорчен. В какой-то точке пространства между мной и моим отражением сигнал давал сбой. Вот в чем опасность. Шум, замкнувшийся на себе. Петля искажений. Лицо кричало из зеркала, и я сорвалась. Я ударила по стеклу ладонью. Но не смогла разбить зеркало. Только руку ушибла. А что мне еще оставалось делать?

Я ничего не могла, ничего. Только стоять и смотреть, как она исчезает, эта вопящая мерзость. Теперь это было мое лицо. Лицо Марлин. Еще расплывчатое и зыбкое, еще не проявленное в полной мере. И эта Марлин смотрела на себя, на меня. Она все смотрела, смотрела, вцепившись взглядом в эту печаль, что захватила ее и меня, нас обеих, пока препарат не подействовал в полную силу.

Миг, когда я узнала себя.

Эта женщина в зеркале, она опять становилась собой, настоящей. Одной рукой прикасаясь к стеклу, другой — проверяя, совпадают они или нет, эти две Марлин, зеркальная и настоящая. Но какая из них настоящая? Рукой — по стеклу, по морщинкам у глаз и на лбу, по спутанным волосам. Вот это — я? Да, я знала, что все будет плохо. Но я не думала, что так плохо. И самое страшное — взгляд. Зрачки — два пятна темноты. Черная боль в глубине двух разных глаз, карего и голубого.

Марлин. Марлин Мур. Кто она? Тридцати пяти лет от роду. Она смотрела на себя. Журналист. Внештатный корреспондент. Наемный работник. Потерянная душа. Дезертир. Разведенная женщина. Преступница. Воровка, пусть и по мелочам. Мать мертвого ребенка. И сама тоже ребенок — внутри. Призрак — во многих смыслах.

Передатчик, приемник.

Канал трансляции…

Я спустилась вниз, к стойке администратора. Там был телефон-автомат. Старик за стойкой с подозрением взглянул на меня и снова вернулся к своему паззлу. Я сняла трубку, опустила в щель пару монет и набрала номер Кингсли. Волны шумов на линии. Я не знаю, чего я ждала. Знаю только, что мне надо было хотя бы попробовать дозвониться. А потом в трубке пробился голос, как будто сквозь треск разгоревшегося костра, за многие мили отсюда. Искаженный, трескучий и призрачный. Даже не голос, а шепот. Я прижалась губами к трубке.

— Алло. Алло. Это кто?

— Это кто?

— Это я. Марлин.

— …Марлин?

— Кингсли? Это вы?

— …это вы?

— Послушайте, я возвращаюсь домой.

— …домой.

— Все, с меня хватит.

— …хватит… хватит.

— Послушайте.

— …слушайте.

— Нет, вы послушайте…

— …слушайте… слушайте.

Старик за стойкой то и дело поглядывал на меня. Теперь он улыбался, но улыбался жестоко, как будто знал, что со мной происходит, знал все мои тайны. А голос в трубке шептал мне в ухо, отвечая мне темным эхом. Шелестящая ласка моей собственной тени.

— Кто вы? Как вас зовут?

— …вас зовут.

— Кто там с вами?

— …там, с вами…

Павлин с Тапело сидели на кровати и играли в шахматы. Под мягким и ровным светом настольной лампы. Телевизор был выключен, и все было тихо, и никто не взглянул на меня, когда я вошла в номер. Какое-то время я просто стояла и смотрела на них — как они передвигают фигуры по доске.

— Хендерсон еще не вернулась?

Павлин покачал головой и отпил из бутылочки с «адвокатом».

— Надо было идти всем вместе.

— Бев хотела пойти одна, — сказал он.

— Нам надо держаться вместе.

— Мы и так вместе.

— Нет, я в том смысле…

— И как туалет? — спросила Тапело.

— Что?

— Туалет. Там как, очень страшно? Потому что я тоже хочу, но пока терплю. Как-то вот не решаюсь пойти.

— Да, там противно.

— Я так и знала.

— Тут есть горшок. Под кроватью, — сказал Павлин.

— Ага.

— Я отвернусь.

Все вокруг было четким и ясным; я от такого отвыкла.

— Знаешь, какая она? — спросил Павлин.

— Кто? — спросила Тапело.

— Беверли.

— Беверли? Она сумасшедшая.

— Она всегда делает все по-своему, — сказал Павлин. — Сколько я ее знаю. Она — сама по себе.

— Но ты ее любишь, да?

— Девочка, ты о чем?

— Ты меня слышал.

— Не понимаю, о чем ты.

— Все в порядке, — сказала я. — Я хочу…

Но я не знала, что им сказать. Я опять стала смотреть, как они играют.

— Я хочу извиниться, — сказала я чуть погодя.

— А это чего за херня? — Павлин попытался прочесть надпись на этикетке.

— Павлин…

— Гадость страшная.

— Это яйца, — сказала Тапело.

— Что?

Я попыталась заговорить.

— Вы оба, послушайте…

— Этот напиток, — сказала Тапело, — его делают из яиц.

— Из яиц?

— Из сырых желтков, бренди и сахара.

— Господи. — Павлин отпил еще глоток. — Ну и гадость.

Я смотрела на них, как они хорошо спелись, и мне даже не верилось, что Павлин грозил Тапело пистолетом.

— Павлин…

— Ну, чего? Марлин, ты что, не видишь? Я занят.

— Я хочу извиниться. За то, что было.

— Крепко тебя шибануло.

— Да.

— Ты же сказала, что приняла дневную дозу.

— Я приняла. Теперь я вспомнила.

— Приняла? Ты говорила, что нет.

— Хендерсон придет — подтвердит. Она мне сама дала капсулу.

— Просто болезнь прогрессирует, — сказала Тапело. — Наверное.