Брошенные машины - Нун Джефф - Страница 30

Эти вещи…

Я же наверняка принимала лекарство. Дневную дозу. Должна была принять. Обязательно. Почему я этого не помню?

Из соседнего номера доносились какие-то звуки. Похоже, там, за стеной, занимались любовью — причем каким-то разнузданным способом. Мне было мутно и плохо, у меня кружилась голова. Я посмотрела на Тапело, вдруг смутившись, но та как будто не слышала этих воплей и стонов. Я смотрела на ее затылок, на длинные черные волосы, собранные в узел. Мне показалось, что узел сейчас рассыплется. Уже рассыпается… Кто-то что-то сказал. Всего пару слов, но я так и не уловила их смысла. Мне было жарко, я вся вспотела. Я была переполнена до предела. В комнате было слишком много людей. Волосы у Тапело рассыпались по плечам. Неисправная лампочка нервно подрагивала и стонала. На страницах атласа копошились какие-то насекомые. У меня из тетрадки повыползали черные уродливые слова. Стены как будто придвинулись ближе. Где-то играла музыка. Какая-то попсовая песня. Я ощущала во рту привкус этой мелодии, вяжущей язык. Змея-волосок проползла по кровати. Из сандвича капал густой коричневый сок.

— Марлин? Ты чего…

Внезапный напор звука. Девочка прибавила громкости в телевизоре.

— Пожалуйста…

Шум сделался еще громче. Я слезла с кровати и пошла туда, к девочке, спотыкаясь на каждом шагу. Я что-то ей говорила. Слова, просто слова, облако слов. Что-то скользнуло по полу. Метнулось прочь, от меня; что это было? На полу валялась картинка с тигром. Алиса тоже была где-то рядом, но она таяла, исчезала. Я больше не видела Тапело и Павлина — лишь участки пространства, пятна тепла и цвета. Комната растворялась. Все стало зыбким и непостоянным. Мне показалось, кто-то назвал мое имя. Но имя распалось россыпью звуков. Звуки роились, как мошки.

Шум. Шум был повсюду.

Помехи, искажение сигналов. Шипение и треск.

И только одно оставалось нетронутым, чистым. Крошечная золотая вспышка. Цветок. Желтый цветок, оторвавшийся от обоев. Единственная неизменная вещь, за которую я могла ухватиться. Цветок, сотканный из голоса моей дочки. Ее лицо, ее сияющие глаза, они надвинулись на меня. Цветок сомкнул лепестки, заключая меня в себе, и тело как будто прошило болью, но лишь на мгновение, и теперь я была в безопасности, в желтой чашечке цветка, внутри, в этой колыбели из позолоченной темноты, когда лепестки соединились вплотную.

Мужской голос, лицо. Прикосновение.

— Марлин? Марлин, с тобой все в порядке? — Лицо мужчины как смазанное пятно, и голос, смещенный в пространстве, и руки. Схватили за плечи, встряхнули.

— Ну давай.

Руки тянут меня обратно, из сумрака льнущих теней. Ну давай. Приходи в себя. Возвращайся. Руки, возникшие непонятно откуда…

— Господи. Как же ей вставило.

На этот раз — женский голос. Девочка.

Девочка. И мужчина. Приток информации, по крупицам. По одному взгляду за раз. Комната, цветы на обоях, окно, полная луна за сетчатой занавеской, старое пианино, телевизор. Тусклый всплеск света. Я лежу на кровати, меня мутит.

В поле зрения — девочка.

— Ну что там, нормально?

— Ага.

Девочка что-то передала мужчине; кончик иглы сверкнул на свету.

— Вот он, «Просвет», наш спаситель.

— Только зря переводим хороший продукт.

Я оглядела себя. Кто-то порвал на мне брюки. На левом бедре. Там проглядывала голая кожа. Набухшая капелька крови. Воспоминание о боли, вонзившейся в ногу.

Девочка коротко хохотнула. Препарат. «Просвет». Они вкололи мне дозу.

— Она как будто сама этого добивалась.

— Тапело…

— Ну да. Словила неслабый приход.

Девочка, Тапело. Мужчина, Павлин. Все возвращалось.

— Блин. Я что…

— Лежи.

— Давай лучше я…

— Что со мной? Что случилось?

Что-то я упустила. Если бы вспомнить, вернуть… Что-то пошло не так. Но что именно? Я посмотрела на телевизор. Он был выключен.

— Блин, девочка… бля…

— Что она говорит? — Тапело склонилась над кроватью. — Я вообще ничего не делала. Я даже не трогала телевизор. Звук сам включился.

— Нет…

Я отодвинулась, вжалась в стену. Я пыталась подняться с кровати, я куда-то скользила и падала, падала вниз, и девочка смеялась надо мной.

— Осторожнее, — сказал Павлин.

— Ты посмотри на нее.

— Она еще не отошла.

Но Тапело придвинулась ближе — ее лицо оказалось буквально в нескольких дюймах от моего.

— Я его даже не трогала.

Я ее чувствовала, ее всю. Ее запах, ее застывшую плотность. Ее дыхание, движение воздуха у губ, внезапно расширившиеся зрачки. Сердцебиение — так близко. Шум крови в венах. Наплыв ощущений. Так много и сразу. Перегруженное восприятие. Эта девочка, такая знакомая, такая человечная, как-то вдруг даже слишком человечная, и когда я вцепилась в нее обеими руками, она закричала.

— Блин.

Павлин схватил Тапело за плечи. Он пытался ее оттащить от меня. Но девочка не давалась — она царапалась, била меня кулаками, и меня, и его — она отбивалась от нас обоих. А потом я услышала тихий щелчок. Павлин достал из-за пояса пистолет.

Приставил дуло к виску Тапело.

— А.

У Тапело перехватило дыхание. Она вся как-то сразу обмякла и позволила Павлину оттащить себя от кровати. Он отвел ее в сторону, бережно и осторожно. Мы все затаили дыхание, пока наконец не прозвучало:

— Оставь ее, девочка.

И Павлин отпустил Тапело. Она так и осталась стоять, где стояла. Вжавшись в дальнюю стену.

— Вы… — Девочка ударила кулаком о стену. — Вы, люди. — Она сползла по стене на пол. — Господи, какие же вы после этого люди…

— Он не заряжен, — сказал Павлин и открыл патронник. — Видишь, он не заряжен.

Вот она, комната.

Одиночество. Неизбывное одиночество каждого из нас, и страх, и боль, что свела нас всех вместе и привела нас сюда, в эту комнату, в это мгновение во времени, я это видела — даже в Павлине.

— Ну, блин…

Павлин испугался. Испугался того, что открылось ему в себе.

— Он не заряжен.

Я кивнула. Я думала, что все уже сказано, что говорить больше не о чем, но тут Тапело подняла голову.

— А какой смысл таскать пистолет, если он не заряжен? — спросила она. — Какой смысл?

Она посмотрела на нас обоих.

На мужчину с бесполезным оружием в руках; на женщину — на меня, распростертую в полной прострации на кровати. А потом девочка рассмеялась. Вот эта комната. Вот это место, где все случилось. Вот эти люди.

Воняло — просто кошмар. Пол был весь мокрый, сиденье унитаза — липкое и холодное, свет в кабинке не работал. Так что пришлось делать свои дела в темноте. Мне это виделось так: из меня выливается яд. Долгой тугой струей. Конечно, со мной и раньше случались приступы шума, но чтобы так плохо… такого не было никогда. Да еще Павлин вкатил мне неслабую дозу «Просвета», и теперь у меня все болело, пощипывало и чесалось. Глаза, уши, язык, кончики пальцев, волоски в носу. В голове поселилась тупая боль, череп как будто выскребли начисто. Было так хорошо: побыть в темноте, одной, в замкнутом пространстве, — пока все это происходило. Со мной.

Смыв не работал, туалетной бумаги не было. Но зато мне стало легче. Я вымыла руки в надтреснутой раковине. Пока я там возилась, свет мигнул пару раз. В проводах, оплетающих город, искрило, электричество пробивалось сквозь ночь, лампочки вспыхивали и меркли, с трудом удерживая слабый ток, а потом снова гасли, но в этих вспышках мне удалось рассмотреть помещение, пятна сырости и подтеки грязи, шепчущихся насекомых, надписи на стенах.

Деревянную раму над раковиной.

Я смотрела на эту раму, на закрашенную поверхность, на заводское клеймо, «Томас Монро и сыновья». Краска цвета тусклой ржавчины местами пооблупилась, как будто ее сковырнули ногтем. Я знала, что там, за слоем краски: пленка химического раствора, нитрат серебра. А под серебром — лист стекла.

Зеркало.

Кингсли рассказывал мне про историю зеркал. Как человек, глядя на свое отражение в воде, впервые начал осознавать себя. Он пересказал мне миф о Нарциссе, который влюбился в свое отражение. Он говорил, что это горько-сладкое чувство знакомо каждому из нас — любовь к своему зеркальному двойнику. А все зеркала — это только подобия той первой воды, заключенной в стекле. «Думаешь, им это нравится? — сказал он. — Думаешь, отражениям нравится, что их ловят в зеркале и заставляют опять и опять возвращаться к поверхности, и подставлять себя нашим взглядам, и смотреть на нас, изо дня в день, на те же давно надоевшие лица? Они морские создания, Марлин. Речные, озерные. Скоро они все вернутся обратно в воду».