Брошенные машины - Нун Джефф - Страница 28

— Что ты сделал с Билли?

— Я его заказал. И его должны грохнуть.

Павлин не знал, что сказать.

— Может, все-таки выпьешь?

Павлин вдруг увидел себя словно со стороны. Увидел парня с пистолетом в руке. Рука заметно дрожала. И Павлин понял, что совершил ошибку. Не надо было ему доставать пистолет.

— А тебя не огорчает, как ты живешь? — спросил Спендер.

— Что?

Павлин никак не мог сосредоточиться. Голова как будто наполнилась чернотой, перед глазами все поплыло. Его цель превратилась в зыбкий силуэт, смазанный по краям.

— То есть если это вообще можно назвать жизнью?

Павлин пытался удержать пистолет, но теперь он не знал, куда целиться. Ему казалось, что они там не одни. Что там был кто-то еще.

— Блин, — сказала Тапело. — Помехи пошли, да? Шум? Причем очень неслабый.

Павлин как будто ее и не слышал.

— Ну, чего? — спросил Спендер. — Теперь ты все знаешь. Будешь меня убивать?

— Ты так торопишься умереть? — спросил Павлин.

— Мне уже все равно. Я заразился. — Спендер указал на закрытые зеркала, но Павлин пока что не мог сопоставить одно с другим. Он был смущен и растерян, и слова о болезни заставили его задуматься о своем собственном состоянии.

— А ты тоже, смотрю, подхватил эту заразу? — спросил Спендер.

— Да, похоже на то.

Свободной рукой Павлин взял со стола фотографию. Посмотрел на нее. И завис.

— Что-то не так, дружище?

— Лицо…

— Ничему нельзя доверять. Вот что самое поганое. Все теряется, и ничего уже не восстановишь и не сохранишь. Нет ничего постоянного, закрепленного. А что будет дальше? К чему мы придем? И куда нам идти?

Павлин оторвался от фотографии. Он посмотрел на Спендера, а потом повернулся к зеркалу. Полотенце упало на пол, и зеркало было открыто. Павлин увидел свое отражение. У него в голове вдруг возник странный шум, и в этом шуме он различил слова:

— Ну что, будешь меня убивать?

Это был голос его мишени.

Он повернулся к своей мишени.

— Знаешь, дружище, сдается мне, что один из нас точно не выйдет отсюда живым.

Его мишень поднялась из-за стола. Что-то было неправильно. Павлин это чувствовал. Он смотрел на свою мишень, а в голове засела нелепая мысль, что он смотрит на себя самого, что это он сам стоит там, перед ним, и что теперь он тоже стал мишенью. У Павлина в руке был пистолет. И у того — другого — тоже был пистолет.

— Да, впечатляющее представление.

Кто это сказал? Два пистолета целились друг в друга сквозь рябящую пелену зеркального стекла. Шум проник сквозь стекло, и один из пистолетов выстрелил. Или, может быть, выстрелили оба. Тот, кто стрелял, попал в цель. Там была кровь. Много крови. Она разбрызгалась по столу и по стульям, затянутым целлофановой пленкой. Тот, кто стрелял, ощутил внутри странную пустоту. Как это бывает, когда умирают все чувства.

И что теперь?

Тот, кто стрелял, взял со стола паспорт. Открыл. Внутри была вклеена фотография. Его собственная фотография. Там было имя. Джон Павлин. Да, именно так. Тот, кто стрелял, убрал паспорт в карман.

— Погоди, — сказала Тапело. — Что с тобой?

Тот, кто стрелял, взял со стола шляпу. Из коричневой кожи, с плоской тульей и загнутыми полями. Он надел ее на голову. Точно его размер. Он забрал и фотографию. На фотографии тоже был он. Тот, кто стрелял, вышел из дома-прицепа. На улице было уже темно. На небе светила луна. Полумесяц. Луна как будто мерцала.

— Что происходит? — спросила Тапело.

Те двое парней теперь стояли у прицепа. Один из них кивнул тому, кто стрелял. Там были еще какие-то люди. Они все смотрели на него. На его правую руку.

— Павлин! — сказала Тапело.

В правой руке он держал пистолет. Тот, кто стрелял, вышел за территорию лагеря, и теперь в темном и тусклом гостиничном номере стало тихо. Я не знала, что говорить — что тут можно сказать. Тапело сидела, склонив голову.

И больше Павлин не сказал ни слова.

Желтые цветы на обоях, их шелковистые черные сердцевинки, зеленые стебли, обвивающие друг друга, побеги и листья. Мои пальцы, сдвигающиеся по сплетению стеблей. Куда ведет каждый стебель, откуда он начинается, от какого корня — к какому цветку? Пальцы следуют за изгибами стеблей — или пытаются следовать — и теряются в нагромождении деталей. Возможностей и невозможностей.

— Может, пойдем погуляем? — предложила Тапело.

— Нет.

— Да ладно тебе, Павлин…

— Нет. Мы будем ждать здесь.

Я отступила на шаг и пошла вдоль стены. Я искала то место, где узор начнет повторяться: где появится то же самое расположение цветов, стеблей и листьев — снова и снова. Но узор не повторялся. Во всяком случае, я не заметила, чтобы он повторился. Даже там, где начиналась новая полоска обоев.

— Тогда я одна пойду.

— Только попробуй, — сказал Павлин.

— Сама.

— Только попробуй уйти, и сюда ты уже не вернешься.

— Что?

— Сюда можешь не возвращаться.

Под сырой, отслаивающейся бумагой копошились какие-то насекомые. Крохотные неровности подобиями; скрытый пульс этой комнаты. Маленькие обитатели темноты. Наверное, они живут в трещинах в стенах. Они живут в штукатурке. Питаются крахмалом и клеем. И когда-нибудь они съедят всю комнату. Она раскрошится, умрет. Обрушится. Исчезнет. Я не могла оторвать взгляд от стены, от цветов, от стеблей и листьев, от невидимых насекомых, цвета закружились красочным вихрем, и мне вдруг стало плохо. Мне показалось, что я сейчас грохнусь в обморок.

Меня уносило куда-то.

И было больно.

Я отступила, еще дальше, прочь, и стена двинулась следом за мной.

Наш номер располагался на самом верхнем этаже, в дальнем конце коридора. Я стояла, смотрела в окно. На окне была тонкая сетчатая занавеска, и сквозь нее проглядывала луна, тусклая и одинокая.

— А сколько до нас идет свет Луны? — Я обернулась к Павлину с Тапело. — Сколько минут?

Тапело, я думаю, должна была это знать, я потому и спросила. Но мне никто не ответил. Павлин был занят: он методично напивался. Тапело тоже была занята — сидела перед телевизором, прижав руки к экрану. Я не знала, что еще сказать.

Я посмотрела на стену, на зеркало, повернутое к стене.

— Блин, где она? Где Хендерсон?

Мне никто не ответил. Павлин сидел за пианино и сворачивал папиросу с травой на закрытой крышке.

— Сколько времени?

В ответ Павлин улыбнулся. Достал зажигалку, раскурил свой косяк, залпом допил виски.

— Зачем ты так много пьешь?

Он сразу замкнулся, и его взгляд стал холодным. От этого холода мне сделалось не по себе.

— Тапело, — сказала я. — Сколько времени…

Она как будто меня и не слышала. Она сидела перед телевизором, на полу, так что ее лицо было всего в паре дюймов от светящегося экрана. Как будто она не боялась обжечь глаза. Призрачный голубой отсвет подрагивал у нее на лице.

Павлин что-то такое сделал с проводами, чтобы телевизор работал, а на счетчике это не отражалось. Ну, чтобы потом не платить. Но телевизор работал странно: каналы переключались сами собой. Я сама его не смотрела. Не могла смотреть — мне сразу же становилось плохо. Зато Тапело смотрела не отрываясь. И на нее это никак не действовало. Я снова задумалась: а сколько ей лет, этой девочке. Теперь она с нами. Она сама так захотела. И ведь добилась, чего хотела. Хотя я сомневаюсь, что при всем своем рвении она понимает истинный смысл того, что мы делаем.

Промельки, вспышки. Высоковольтные фрагменты из какой-то телеигры, одно слово из новостей, повторенное несколько раз, врезки документального фильма о старых рок-звездах, садоводческая программа, все эти трескучие рекламные ролики, медленный полет крокетного мяча, внезапные пылкие проблески любительского порно, магазин на диване.

Я сразу же установила такое правило: Тапело смотрит телевизор без звука. Мы с ней поругались по этому поводу и до сих пор еще психовали друг на друга. И я просто не знала, что надо сделать, чтобы она на меня не сердилась — чтобы все было нормально.