Книга о разведчиках - Егоров Георгий Михайлович - Страница 65

Я долго стоял над бывшей могилой брата, стараясь представить его последние минуты жизни и сами похороны, первые похороны, по-деловому неторопливые, будничные. И вторые похороны — когда вся деревня сошлась на траурный митинг, когда гробы, обитые кумачом и крепом, несли на плечах один за другим по улицам, усыпанным живыми цветами.

За школьной оградой ждали меня. И я оторвался от своих мыслей. Я вернусь к ним потом и по дороге обратно во Львов, и в пути потом по Украине. Обязательно вернусь. И неоднократно.

Ужинать привезли меня на колхозную пасеку. Приехал первый секретарь. Я достал из портфеля несколько бутылок самого лучшего коньяка, который нашелся в Шумском сегодня — помянуть брата (потом уж понял, что по русскому обычаю поминают водкой. Но, по-моему, никто не обратил внимания на это нарушение. Одну бутылку отдал раньше той женщине в школе — пусть тоже помянет с семьей). Опускался вечер. Тихий украинский вечер. Скрипели цикады. Кругом стояли огромные яблони. Золотили сад головастые подсолнухи. Дед-пасечник с огромными вислыми усами, в широкополой соломенной шляпе и в шароварах — точь-в-точь опереточный — принес огромную глиняную миску свежего янтарного меда, большие такие же глиняные кувшины вина, его дочка (или сноха) что-то носила и носила из закуски — стол под яблоней был заставлен полностью.

В Шумское вернулись затемно. Я ушел к мемориалу и всю ночь просидел у братниной могилы — наконец-то мне никто не мешал, ни на кого я не оглядывался, никого не задерживал. Я не спеша мысленно разговаривал с братом. Я ему сообщил о своей жизни за минувшие тридцать четыре года, как прожил их, что сталось с нашей семьей: младший брат Борис умер вскоре после войны, в сорок девятом, мать умерла через двенадцать лет после него, потом умер отец, что из всей нашей семьи остался только я один, что у меня два сына — стало быть, у него два племянника, младший из них назван в честь него Анатолием, что у него в характер дядюшкин, непоседливый и беспокойный, что у меня две внучки — стало быть, он в свои девятнадцать лет тоже уже дед… Я всплакнул не единожды за ночь о его несостоявшейся жизни. Успокоившись, снова говорил с ним, что, наверное, здешняя, шумская земля для него уже стала роднее нашей, алтайской — в ней он уже тридцать с лишним лет, а на родной алтайской ходил лишь восемнадцать, вдвое меньше, что для меня теперь тоже на земле есть еще один дорогой мне уголок — Шумский район (об этом я сказал потом, выступая через несколько дней по украинскому телевиденью).

Когда поплачешь, на душе становится легче — это давно замечено. И я в этом еще раз убедился.

Коротка летняя украинская ночь. Едва погасла одна заря, началась другая. И вдруг на кладбище запел петух. Это было так хорошо. Это было так здорово. Потрясающе — будто кладбище жило одной жизнью со всем городком. Петух веселый, голосистый, молодой извещал лежавших под плитами о зарождении нового дня на земле.

Утром я побродил по пустынным еще улицам — мне хотелось запомнить городок, в котором лежит брат уже три с лишним десятилетия и будет лежать теперь уж всегда. Городок чистенький, ухоженный, весь в зелени. Потом я зашел в городскую библиотеку, подарил свои книжки (в том числе и одно из предыдущих изданий «Книги о разведчиках»).

На прощанье секретарь райкома сказал:

— Приезжайте с семьей. Встретим вас. Пришлем машину на станцию. Тут недалеко.

Уезжал я с облегченной душой, будто действительно повидался с братом, было такое ощущение, что оставляю его не заброшенным где-то далеко от родных мест, а оставляю под присмотром заботливых, добрых людей. И главное — по утрам ему поет петух голосистый, задиристый, молодой.

А сейчас, когда у меня уже растет внук, подумываю: а действительно, не свозить ли внука туда и внучек, чтобы знали хоть что-то о своем юном двоюродном деде.

Глава двадцать третья. Приятные вести

Когда второе издание этой книги было уже в наборе, я получил письмо из Киева от Дмитрия Михайловича Лысенко. Он писал, что случайно ему попала в руки «Книга о разведчиках» и он ее прочитал.

«В рассказе «Люди уходят в бессмертие» я читаю, — пишет он, — «Позиции нашего 971 стрелкового полка по-прежнему находились в трех километрах от балки Глубокой…» Да ведь это же мой полк! Это ведь знакомые места! В рассказе «Командир полка» вы упоминаете майора Мещерякова Мих. Мих. Да ведь это и мой командир полка!

В позапрошлом году меня тоже разыскали случайно. Оказывается, в Москве образован совет ветеранов 273-й стрелковой дивизии… Секретарем совета и фактически самым действующим лицом в нем бывшая работница оперативного отдела штаба дивизии Нина Николаевна Кочеткова. На протяжении нескольких лет она ведет поиски ветеранов дивизии. У нее собраны богатейшие материалы…

Немного напишу о Мещерякове. В его полку я был командиром пулеметной роты до моего ранения 14 декабря 1943 года в районе ст. Жлобин. Он был жив и здоров до 1970 года и проживал в Москве».

Больше всего меня обрадовало, несомненно, то, что наш бывший командир полка, к счастью, не подорвался на мине и прожил долгую жизнь. Войну закончил генерал-майором, Героем Советского Союза. Жаль только, что мне не довелось встретить его после войны, — может быть, многое в этой книге получило бы освещение с других, более высоких позиций, а некоторые факты были бы комментированы более сведущим человеком.

В тот же день, когда я получил письмо от Лысенко, я послал «Книгу о разведчиках» в Москву, в совет ветеранов нашей дивизии Нине Николаевне Кочетковой. А через три дня получил телеграмму следующего содержания: «Книгу получила зпт огромное спасибо зпт буду рада вами встретиться зпт подробности письме тчк Ваш фронтовой друг Иван Исаев проживает Идре Красноярского края тчк Атаев Ташли погиб 29 тчк 1 тчк 44 тчк Глубоким уважением Нина Николаевна».

Этими известиями я был буквально потрясен.

Чует мое сердце, впереди ожидают меня не меньшие потрясения от встреч с однополчанами.

Глава двадцать четвертая. Встречи

1. В гостях у Ивана Исаева

Живет Иван в самой середине Сибири. Что с востока ехать к нему — далеко, что с запада не один день добираться надо. Середина эта — между Западной Сибирью и Восточной, вблизи от знаменитых шушенских мест. Живет он тихо, неприметно, работает кочегаром в школе. Живет и десять лет, и пятнадцать, и двадцать, и тридцать. И никому из однополчан в течение трех с лишним десятилетий не написал, не дал о себе знать. И даже когда я наконец доискался до его адреса и послал ему письмо, а потом первое издание «Книги о разведчиках», то он и после этого не поспешил ответить.

В течение пяти месяцев я время от времени посылал в Идринское небольшие письма и ждал весточку. Но не дождался. Обратился в райком партии — может, Исаев болеет, может, он уехал из района, может… — мало ли что может случиться с человеком, которому уже перевалило за полсотни.

Секретарь райкома, ведающий вопросами идеологии, ответил, что мои волнения напрасны, ничего с моим однополчанином не случилось, что он жив и здоров, и что только сегодня он был у него на квартире, и Иван Никитович обещал в ближайшие дни все-таки собраться и написать мне ответ на все мои письма и на книгу одним махом.

И он написал. Маху его хватило лишь на писульку, в которой даже намека нет на то главное, чего я ждал: прочитал ли он «Книгу о разведчиках» и как он ее воспринял и помнит ли он меня (всякое ведь может случиться за треть века, он разведчик легендарный, его все должны помнить, его нельзя не помнить, а я ничем особенным не выделялся, поэтому он меня мог забыть. Тут обижаться не будешь — дело такое). Об этом он ни слова, ни полслова.

Подумал: может, обиделся — вдруг в книжке что не так о нем написал, вдруг что перепутал — это ведь не исключено. Написал ему большое обстоятельное письмо о том, что такое художественное произведение, что такое литературный герой и что такое авторский домысел и так далее в таком же духе полдесятка страниц на машинке — чуть ли не реферат по литературоведению. И что дальше? А ничего. Опять словно не в почтовый ящик, а в прорубь опустил письмо — проходит месяц, второй, а из Идринского ни звука.