Товарищ Богдан (сборник) - Раевский Борис Маркович - Страница 25

А земля была такая мягкая, прогретая осенним солнцем, такая душистая. И с Днепра веяло таким бодрящим легким ветерком.

Вскоре из ближайшего трактира притащили целый котел с варевом, и все землекопы, неторопливо прошагав к реке и так же не спеша ополоснув руки, шеи, лица, стали хлебать густые, наваристые щи.

Всем досталось также по большому куску мяса.

А потом трактирный мальчик еще приволок в мешке три огромных арбуза.

После такого обеда Бабушкин почувствовал себя снова здоровым и сильным.

Одно только плохо: очень хотелось спать.

Но оказалось — и это не беда. Спать хотелось всем.

И все улеглись тут же, прямо на берегу, подложив под голову пиджаки.

…Старшо?й поднял артель через час.

И опять Бабушкин копал.

Теперь он уже чувствовал себя уверенней. Да и поел и отдохнул на славу.

Но все-таки вскоре ноги опять отяжелели, а плечи стало так ломить — ну, хоть бросай лопату.

Однако Бабушкин не бросил.

«Глупости, — строго сказал он себе. — Не барин. Потерпишь».

Он копал и старался думать о чем-нибудь хорошем. О Паше, например. И как обрадуется она, когда принесет он вечером деньги. И как засветятся изнутри, из глубины, ее большие серые глаза.

Старшо?й теперь часто подходил к тому месту, где копал Бабушкин. Видимо, решал: брать новичка на постоянно в артель или нет?

«Как пробу сдаю», — подумал Бабушкин.

Прошел час, другой…

Опять стало невмоготу. Так, вот сейчас свалишься.

«Ну, ну… Ты это брось, — хмуро внушал себе Бабушкин. — Ишь разнюнился…»

И он упрямо орудовал лопатой, пока старшо?й не крикнул:

— Шабаш!

Вылез из котлована. Его шатало, как пьяного.

Привалившись к той теплой, ласковой березке, у которой раньше стоял старшо?й, Бабушкин ждал, когда землекопы разбредутся по домам.

Тогда он ляжет вот тут же, у березки. И будет долго-долго лежать…

Впрочем, не очень долго. Сейчас уже шесть часов. А в семь назначена встреча с двумя крановщиками с Трубного. А в девять — кружок в депо.

И все-таки час, целый час, длинный, как этот день, будет он лежать вот здесь, у березки…

Землекопы расходились медленно.

А старшо?й, казалось, и вовсе не собирался уходить.

Когда возле котлована остался только Бабушкин, старшо?й подошел к нему.

— Так, — сказал. — Ну и як?

Бабушкин пожал плечами. Что тут ответишь?

— Да… — протянул старшо?й. Хитрые глазки его прищурились. И рот был твердо сжат. — Чудной ты, дядю…

Он замолчал. Курил, глядел из-под насупленных бровей на Бабушкина.

Бабушкин тоже молчал.

— Я ж нэ слипый, — сказал старшой. — Я ж усэ бачу… Да… А знаешь, тут у нас одын наймався. На вид — крипче за тэбэ. Покопав-покопав, а потим — хлоп! Носом в зэмлю! И нэ дышэ… Та-ак.

Он опять замолчал.

— А ты, брат, впертый[16]. Дывлюсь — сопишь, як той хряк. А лопатою все тыкаешь, тыкаешь. Цэ як же? Сылы ж в тоби не на рупь-карбованец и не на полтину. Дай бог — на гривенник. А от — здюжив. Цылый дэнь. Як заправский копаль. Цэ як же? А?

Бабушкин пожал плечами.

Многое мог бы он сказать этому рыжебородому. Что мускулы — это еще не все. Что никогда, в общем-то, мускулы не решают. Что важнее характер, упорство, воля. И целеустремленность. Так везде: и в драке, и в жизни, и даже когда орудуешь лопатой.

Но ничего этого Бабушкин не сказал.

Он лишь спросил:

— Ну как? Завтра-то… Приходить?

— Приходь, приходь! Вбажаю впертых!

Старшой хохотнул в ус. И ушел.

А Бабушкин, как и мечтал, улегся возле березки.

Земля была — как перина. И теплая, словно ее непрерывно подогревали изнутри.

Бабушкин прикрыл глаза. Полежал так минут пять. А может, и десять…

— Эй, эй! — вдруг сказал он себе. — Эй, дядя! Так и заснуть недолго. А кого на Трубном ждут?

Разлепить веки было не так-то просто. Склеились словно бы намертво. Но Бабушкин все-таки открыл глаза, сел.

Так он и сидел, привалясь к теплому ласковому стволу березки. Но снова стало клонить ко сну.

Он встал.

«Вот так, — злорадно сказал он себе. — На ногах не очень-то разоспишься. Ишь, барин, взял моду — спать!»

Вскоре берегом он уже шагал к Трубному. Сонливость постепенно спадала. Он снова был бодр и крепок.

И на ходу уже привычно обдумывал, что будет говорить парням с Трубного, а главное — не забыть! — в депо условиться о новом месте для собраний. Прежнее уже заинтересовало филеров.

И еще — насчет типографии. Хватит кустарничать. На гектографе много не тиснешь. Надо типографию заводить. Только — где достать шрифт? И печатный станок?

Он шел и шел, и привычные дела и заботы уже обступили его, и он уже словно забыл, как недавно из последних сил ворочал лопатой. Это было так, ерунда, мелочь. А вот типография — это да!..

Сиятельный князь и три Федора

Князь Святополк-Мирский был умен и европейски образован. Студенческие годы он провел в Сорбонне. Немудрено, что по-французски говорил, пожалуй, даже лучше, чем по-русски. Свободно владел князь и еще четырьмя языками. В юности он легко и с блеском писал стихи. Говаривали даже, что один из его сонетов похвалил сам Майков.

Когда пожилой уже князь — богатый и родовитый — стал губернатором Екатеринослава, он сразу заявил, что он «за культуру, за цивилизацию, за святые идеалы и прогресс».

Князь был высок ростом и «в теле». Когда знакомые хотели ему угодить, говорили: «весь в Петра». И это нравилось князю.

Может быть, потому и усы он себе завел. Правда, усы были не такие длинные и не торчали, как у знаменитого императора, но все же…

После завтрака князь всегда проходил в домашнюю библиотеку и неторопливо, со вкусом выкуривал свою первую за день папиросу: князь очень следил за своим здоровьем и разрешал себе в день всего четыре папиросы. Курил, просматривал газеты и недовольно покачивал головой.

Вот опять! Казаки разогнали манифестацию. Семеро студентов ранено.

— Нагайка не метод! — убежденно повторял князь.

А когда в одной заводской лавке рабочим сбыли лежалую колбасу и двенадцать человек отравилось, князь даже рассердился.

— Дикость! — Он швырнул газету. — Извечная наша российская дикость!

Но особенно возмутил князя случай, о котором долго толковал весь Екатеринослав. С некоторых пор заводчики взяли в обычай нанимать в охрану ингушей. Полудикие, почти не понимающие по-русски, эти горячие «сыны Кавказа» то и дело хватались за оружие. И вот однажды, когда на Брянском заводе рабочий оторвал доску от забора, сторож-ингуш неслышно, как рысь, подкравшись сзади, не говоря ни слова, всадил кинжал ему под лопатку. Прямо в сердце. Наповал.

Даже полусонных, разомлевших под палящим южным солнцем екатеринославских обывателей ужаснуло это дикое убийство.

«Нет, все это не дело, — часто думал губернатор. — Неумно действуем, грубо, недипломатично».

Князя Святополк-Мирского недаром звали «европейцем». Он подумал-подумал и придумал. И, надо сказать, очень неглупо придумал.

«Рабочий Союз»! Объединение рабочих под его, Святополк-Мирского, руководством.

Союз во имя культуры! Во имя просвещения!

Открыть новые воскресные школы, библиотеки, пусть будут лекции с туманными картинами и оркестр балалаечников, и даже театральные кружки. И все это — для рабочих. Во славу цивилизации, но без политики!

В этом и была вся соль. Без политики! Отвлечь рабочих от гнусных манифестаций и запретных сборищ. Пусть в свободный час читают книжки, разыгрывают пьески, тренькают на балалайке.

Ну, а уж о будущих «народных библиотеках» князь позаботится! Сочинения там будут только «нравственные», «высокие» и непременно «с идеалами». И учителей в школы возьмем только благонамеренных.

Целую неделю князь обдумывал свою идею.