Товарищ Богдан (сборник) - Раевский Борис Маркович - Страница 20

Под широкими усами, возле губ, легли складки, и сами губы теперь очерчены резче.

Да, недаром говорят: «В тюрьме куется революционер!» Здесь получил Бабушкин окончательную боевую закалку. Сколько он передумал за эти тринадцать месяцев, сколько перечитал!

Долгими часами, меряя маленькую камеру из угла в угол, он вспоминал занятия в кружке Владимира Ильича, уроки Крупской. Снова и снова ворошил в памяти каждую фразу, обдумывал каждое слово Ильича, вникал в глубинный смысл его речей.

…Бабушкин отъехал по степи верст десять, слез с телеги и пешком побрел обратно. По дороге собрал огромный букет, но перед самым городом бросил его в канаву: встречные засмеют.

«Пожалуй, больше не бывать мне в степи, — подумал Бабушкин, шагая по улице. — Теперь придется жить по инструкции…»

Ивана Васильевича еще в Питере ознакомили с подробной «инструкцией о порядке поведения лиц, высланных под гласный надзор».

Каждый, даже самый мелкий пункт и параграф этой инструкции — а их было тридцать два! — что-нибудь запрещал ссыльному. Квартира его находилась под постоянным наблюдением, письма просматривались. «Полицейский чин» ежедневно доносил исправнику, где сегодня находится ссыльный и чем занимается.

Поднадзорному запрещалось даже выходить за городскую черту «дале двух верст». Потому-то и думал Бабушкин, что вряд ли сможет он снова выбраться в степь.

Проходя мимо жандармского управления, Иван Васильевич всегда убыстрял шаги. Как и всякому политическому, высланному «под гласный надзор», ему полагалось зарегистрироваться в местной полиции. Но так надоели Бабушкину охранные рожи, что он со дня на день оттягивал визит. Однако дольше откладывать было невозможно, и Бабушкин наконец пошел в управление.

Молодой, холеный ротмистр Кременецкий выругался:

— Принесла тебя нелегкая! Не мог выбрать другой город? Возись тут с вами, поднадзорными!..

Паспорта Бабушкину он не выдал, а выписал лишь временный «вид на право жительства».

Теперь надо было устроиться на работу.

На окраине Екатеринослава — в Чечелевке, где снял комнату Бабушкин, как и за Невской заставой в родном Питере, — были узкие, кривые улочки, кабаки, грязь и вонь; громоздились могучие корпуса и трубы заводов.

Многие из них принадлежали иностранцам: немцам, англичанам, французам.

Однажды Бабушкин в поисках работы забрел на железнодорожную станцию «Екатеринослав-товарная». Деньги у Ивана Васильевича кончались, а устроиться слесарем на завод не удавалось. Приходилось хватать любую поденную работу.

Бабушкину повезло. Как раз прибыл длинный эшелон, приемщик суетился, нервничал, требовал быстрей разгрузить состав.

Несколько таких же, как Бабушкин, безработных сразу сколотили бригаду грузчиков. Целый день таскали огромные, тяжелые ящики с непонятными немецкими надписями. Только освободив вагоны, пошли вместе обедать в привокзальный трактир.

— А знаешь, чего это мы грузили? — выпив стакан водки и аппетитно хрустя огурцом, сказал Бабушкину пожилой крикливый грузчик, которого они утром именно за его крикливость, напористость сами назначили «старшим».

Бабушкин пожал плечами, продолжая хлебать щи.

— Завод! — воскликнул «старшой». — Ей-богу, сам слышал; этот господин с бумажками — инженер, что ли — говорил: прибыл, мол, к нам из Германии завод. Целиком! Только собери его — и пускай в ход!

«Вот так фунт! — устало подумал Бабушкин. — Значит, уже целые заводы выписываем из-за границы?! Будто сами безрукие, безголовые..»

Почти полтора месяца провел Бабушкин в поисках работы. Вставал затемно, в пять утра, и шагал к одному из заводов, но у ворот обычно уже теснилась толпа безработных.

Это были крестьяне из ближних деревень. Обнищавшие, голодные, в армяках и лаптях, они по целым неделям жили табором у ворот завода, тут же ели, достав из котомки ломоть хлеба, тут же спали, прямо на земле.

— Неужто в деревне работы нет? — спросил Бабушкин у одного из мужиков.

Тот сердито оглядел его.

— У меня изо всей скотины только мыши да блохи уцелели, — зло сплюнул он. — Вот и прохарчись!

— В городе хотя по шеям не колошматят, — поддержал его другой мужик, лениво ковыряющий соломинкой в зубах. — А в деревне не уплатишь подати — ложись, спускай портки… Исполосуют розгами под орех…

Редко-редко в огромных заводских воротах показывался щупленький старичок в выцветшем мундире и кричал:

— Требуются двое — в мартеновский!

Вся толпа, взвыв, бросалась к воротам. Некоторые падали, истошно кричали, но подняться не могли. По их телам остальные пробивались к воротам. Старичок чиновник отбирал двоих самых здоровых, и калитка снова захлопывалась.

Бабушкину это напоминало Ходынку.

Как раз недавно, в честь коронации нового царя, Николая Второго, на окраине Москвы, на Ходынском поле, было устроено гулянье. Раздавали подарки: эмалированные кружки с царскими инициалами и дешевые сладости. Народу собралось видимо-невидимо, десятки тысяч. Началась давка, толкучка.

А полиция не позаботилась заранее засыпать ямы, заровнять канавы. Люди падали, задние наступали на них, давили, растаптывали сапогами. Было так тесно, что взвившаяся на дыбы лошадь с казаком уже не смогла опустить копыта на землю. В страшной толкучке люди сдирали с соседей одежду; сжимаясь, толпа, как пробку из бутылки, выталкивала одних на плечи другим, и те ходили прямо по головам.

Стоны и крики, предсмертный хрип и плач стояли над полем, словно шла жестокая битва. Тысячи трупов остались на Ходынке в день коронации.

Но царя это не смутило. Вечером он с царицей безмятежно танцевал на балу. С тех пор и прозвали Николая Второго Кровавым.

…Бабушкин оставался безработным. Устраивались на работу по знакомству или дав взятку мастеру. А у Бабушкина в чужом городе не имелось ни знакомых, ни денег.

Так шли неделя за неделей, пока Иван Васильевич не встретил в Екатеринославе двух питерских рабочих, тоже — с год назад — высланных из столицы. Они пообещали устроить его на работу.

И вот однажды друзья дали знать Бабушкину, чтобы завтра он явился на Брянский завод.

Утром Бабушкин пришел в ремонтный цех. Его привели к длинному, тощему мастеру-итальянцу, не понимающему ни слова по-русски. Лицо у мастера было брюзгливое, унылое; редкие, аккуратно прилизанные волосы не закрывали плеши, которая сверкала, словно ее надраили. Казалось, итальянцу давно надоел и завод, и вся Россия, куда забросила его жадная погоня за большим заработком.

Покуривая дешевую, вонючую сигару, мастер долго молча разглядывал Бабушкина, очевидно прикидывая, справится новичок с работой или нет?

Рядом с мастером стоял щупленький очкастый переводчик.

«Вот понаехало дармоедов, — подумал Бабушкин. — Сказывают, мастеру платят триста целковых в месяц, а переводчику — двести. Экая прорва деньжищ! Ведь хороший рабочий зарабатывает двадцать — тридцать, ну, от силы сорок рублей! Неужели же русских мастеров не нашлось, что выписывают этих прощелыг из Италии?»

Мастер, все так же ни слова не говоря, положил на тиски листок кальки.

«Проба», — понял Бабушкин.

Требовалось из стальной пластины сделать шестиугольник, а в самом центре его выпилить квадрат. Работа сложная и очень точная — все грани шестиугольника, как и квадрата, должны быть совершенно одинаковы; малейшее отклонение от чертежа, скос не допускаются.

Хотя и трудное задание дал итальянец, но Бабушкин не растерялся: ведь с самого детства его опытные руки делали и посложнее изделия.

«Справлюсь. Не впервой!..»

Иван Васильевич быстро отрубил заготовку и стал опиливать ее. Часа два без устали водил он большим драчовым напильником по неподатливой стальной пластине; так увлекся работой, что даже не заметил, как на правой ладони вздулся белый водяной пузырь. Вскоре пузырь лопнул, рука стала сильно болеть.

«Что такое?» — удивился и даже рассердился сам на себя Бабушкин.

Но вскоре понял. За тринадцать месяцев сидения в тюрьме его руки отвыкли от зубила, ручника и напильника, кожа на ладонях стала гладкой, мозоли сошли.