Говорящий ключ - Кирюшкин Виктор Владимирович - Страница 18

— Они привыкшие, — отозвался другой. — Все равно как собака, зароется в снег и переждет. Эй ты, выметайся, живо!

Испуганный Александр молчал. Он догадался, что перед ним начальник, но не понимал по-русски, не знал, чего от него хотят.

— Эмришь, эмришь, езжай!

— Да он разговаривать не умеет. А ну, помоги, Антип!

Казаки подхватили эвенка под руки и, сопровождая пинками, выбросили за дверь в сугроб снега. Если бы Александр встретил в лесу медведя, он не уступил бы ему в единоборстве. Но теперь страх обуял его, ему показалось, что казаки стоят в дверях, целясь в него из своих ружей. Обжигая голые ноги о снег, он стремглав скатился вниз, на равнину озера и исчез во мгле.

— Он добежал? — спросил Муравьев.

— Добежал к своим сородичам, но ноги были обморожены. Началась гангрена. Случайный приезд земского врача спас его от смерти. Ему отрезали пальцы обеих ног. В юрте старого Ультеная прибавилось нужды, в кисетах стало больше тальниковых стружек, чем табаку.

Около костра долго царило молчание. Каждый из слушателей Юферова как-то особенно живо ощутил те огромные перемены, которые произошли в жизни забитого прежде эвенкийского народа.

— А теперь, в нашу эпоху, Александр Ультенай стал всеми уважаемым человеком, передовым бригадиром совхоза, — как бы подводя итог своему рассказу, сказал Антип Титыч и принялся набивать трубку.

Глава шестая

Века за годы

Караван экспедиции покидал стан оленеводческой бригады ясным утром на другой день после волчьей облавы. Отсюда уже недалеко оставалось до хребта Джугджур. Это чувствовалось по местности, постепенно принимающей горный характер. Тропа шла по берегу мелкой быстрой речушки, то уходя от нее в сторону обрывистого склона сопки, то прижимаясь к самой воде.

— До Качанды раз пятнадцать перейдете вброд речку: тропа все время кочует с берега на берег. У них там праздник, как раз успеете, — сказал Ультенай. Он вместе с Урангиным пошел проводить экспедицию до границы оленьего пастбища. Урангин решил остаться в оленеводческой бригаде, где у него, как у старшего оленевода совхоза, было много дела.

— Праздник? Что за праздник? — спросил Воробьев.

— Медвежий, известно, — обернулся шедший впереди Марченко. Поверх вещевого мешка у него была привязана мехом наружу шкура волка, за которого старатель хотел получить в селе премию. — Медведя выкормили, теперь убьют его, съедят — вот и праздник... Таежный.

Ультенай, взглянув на старателя, загадочно улыбнулся и ничего не ответил. Воробьев не стал расспрашивать о подробностях, приняв слова Марченко за шутку.

У поворота реки, где тропа перебегала на другой берег, оленеводы распрощались с разведчиками, Урангин, пожелав Воробьеву успеха, сказал:

— Осенью я тоже пойду в разведку. Буду искать новые пастбища. Оленей у нас прибавляется, надо создавать еще два стада по тысяче голов. Вот тогда, может быть, встретимся. Вы идете к реке Накимчан, я такой же маршрут наметил. В Качанде будете, передавайте от всех нас привет председателю колхоза Хабарову. — Он крепко стиснул геологу руку.

Оленеводы, опираясь на ружья, стояли у берега до тех пор, пока последний вьючный олень благополучно перешел брод. Воробьев и Большаков переправились последними. У Николая Владимировича было такое чувство, будто он расставался с давно знакомыми людьми, старыми товарищами. Видимо, то же самое чувство испытывали и все остальные члены экспедиции. Большаков долго шел молча, ведя на поводу своего пегого конька. Трубка у проводника погасла, но он, не замечая этого, посасывал ее.

— Хорошие люди, — задумчиво сказал он. — Настоящие люди, советские. Один день были с ними вместе, а привыкли — все равно будто свои. Урангин ученый человек, все равно инженер, в Москве учился. В городе не хотел оставаться, пошел в тайгу. Почему пошел? Хлеба много надо, мяса много надо, всего много надо, чтобы народу хорошо жилось. Коммунизм строить надо. Урангин приехал оленей разводить. Большому начальнику сказал: пускай другие бумаги пишут, а я в тайгу пойду, там дел много. Ультенай совсем старик... хромой. В тайге тяжело таким... Первый бригадир, однако, — проводник развел руками. — Какая сила его держит?

— Та же сила, что и нас с вами, Кирилл Мефодиевич, любовь к Родине, желание сделать ее еще богаче, а жизнь народа — краше, счастливее.

— Правду говоришь, начальник — Большаков, раскурив трубку, выпустил целое облако дыма. — Сегодня в тайге переночуем, завтра в полдень в Качанду приедем. Пускай не звали, все равно гостями будем... Праздник там.

— Медвежий. Интересно!

— Какой медвежий? — удивленно вскинул седые брови-метелки проводник. — Такой праздник давно век отжил. Даже в самых глухих стойбищах его теперь не празднуют.

— А разве Качанда — не глухое стойбище? В трехстах километрах от моря, в безлюдных горах стоит.

— Качанда — глухое стойбище? — снова удивился Большаков. — Совсем запутался, начальник. Двадцать пять лет назад с партизанами ходил. В Качанде стояли: всего два дома было, купец жил да поп, остальные юрты ставили, землянки рыли. Теперь там большое село, хорошее село. Клуб есть, почта, телеграф, радио, магазин, — перечисляя, он загибал пальцы, — больница, детский сад. Станцию электрическую построили. Завтра свет загорится.

— Вот оно что! А мне Марченко сказал — медвежий праздник.

— Марченко — слепой, отсталый человек, — перебил Большаков. — Когда он праздник медвежий видел? Десять лет прошло, однако. Совсем ослеп, жизни не видит. Эвенков дикарями считает... Э... — проводник даже приостановился: — Не эвенки дикари, Марченко дикарь. Таким же, как десять лет назад, остался. Золото ищет, найдет — гуляет, пропьет все — опять ищет. — Он бросил гневный взгляд на старателя, шедшего шагах в двадцати впереди. — Инди-ви-ду-лист.

Не выговорив трудного слова, Большаков с сердцем махнул рукой.

— Дикарь, совсем единоличник.

— Индивидуалист, — подсказал геолог.

— Ага... инди-вы-ду... Тьфу! Леший его забери, зачем такие слова? По-русски говорить надо, просто.

За время пути коллектив экспедиции сплотился, стал дружной семьей. Лишь Марченко по-прежнему держался в стороне. Он редко вступал в разговор, не расспрашивал других и о себе ничего не рассказывал. Впрочем, все поручения Воробьева или Юферова выполнял аккуратно. Его нелюдимость Николай Владимирович приписывал образу жизни старателя-одиночки и замкнутому характеру.

После совместной охоты с Ниной Афанасий Муравьев Почувствовал какую-то тревогу. Он стал совсем по-другому относиться к девушке и при встрече с ней смущенно потуплял взгляд. Он неожиданно заметил, как густы золотистые волосы Нины, как красивы ее глаза. Девушка по-прежнему была ровна со всеми взрослыми спутниками, но зато около нее все время находился Виктор.

Со своим длинным ружьем, патронташем и ножом у пояса, в кепке без козырька, лихо сдвинутой на затылок, мальчик выглядел очень живописно. Он сначала стеснялся разговаривать с девушкой, но потом, почувствовав искреннее расположение к себе, привязался к Нине. Дома его не баловали лаской, отца он почти не помнил, а мать, занятая работой, мало уделяла ему внимания.

Привязчивый и преданный по натуре, Виктор с открытым сердцем шел навстречу дружбе с Ниной. Это не мешало ему дружить и с Саней, который стал постоянным спутником Юферова. Исполняя все мелкие поручения мастера, Саня быстро завоевал его расположение, и Юферов уже жалел, что смышленый мальчик идет с ними только до Качанды. Во время работы такой расторопный помощник всегда пригодится.

Переправившись вброд через мелкую, быструю речку, караван вошел в распадок с живописными обрывами и кручами. Речка превратилась в ручей, шумно струящийся по камням.

— Завтра утром будем в Качанде, однако, — сказал Большаков.

Услышав его слова, Саня и Виктор о чем-то долго шептались перед тем как лечь спать. Они побаивались, как бы их обман не открылся после прихода в Качанду. Ничего путного ребята не смогли придумать и решили, что утро вечера мудренее.