Рабыня Гора - Норман Джон - Страница 4

— Прошу вас, хозяин, — шептала я.

— Вар бина, кейджера? — не переставал повторять бородатый.

Я застонала от отчаяния. Верно, им, всевластным и могучим, доступно множество женщин, таких же красивых, а то и более красивых, чем я. На Земле меня считали хорошенькой, оригинальной, даже очаровательной, но, как я начинала понимать, здесь, на планете Гор, я и такие, как я, гроша ломаного не стоят. Здешние обитатели ничего особенного в нас не находят. Во многих домах таких, как я, держат при горшках и плошках — стряпухами, посудомойками. В своей престижной женской школе на младших курсах я слыла первой красоткой. Во всем колледже красивее меня считалась только одна студентка — антрополог со старшего курса Элайса Невинс. Как я ее ненавидела! Как соперничала с ней!

Вот лезвие кинжала коснулось кожи. Сейчас полоснет! Вот, повинуясь малейшему движению держащей его руки, кинжал дрогнул. Сейчас мне перережут горло.

Но вдруг клинок замер. Отдернув кинжал, бородач отвернулся от меня, взглянул вдаль. Теперь и я услышала. Мужской голос звонко выводил мелодичную монотонную песню.

В ярости бородач вскочил, сунул кинжал в ножны, поднял с земли щит и копье. Его приятель, уже в полном боевом облачении, даже в шлеме, правой рукой держа копье наперевес, обернулся к приближающемуся мужчине. Бородач шлем еще не надел, но стоял рядом наготове.

Еле-еле двигаясь, я встала на четвереньки. Меня вырвало в траву. Я потянула цепь. Бесполезно. Убежать бы, уползти отсюда прочь! Но я прикована намертво к этой скале.

Я оцепенело подняла голову. Неторопливо, мерным шагом к нам приближался человек. Казалось, незнакомец пребывал в благостном расположении духа. Словно радуясь дальней прогулке, он во весь голос распевал песню с незатейливым мотивом. Косматый, волосы черные. Как и первые двое, одет в красное. И экипирован точно так же: на левое бедро с плечевого ремня свешивается короткий меч, на поясном ремне — нож в ножнах, на ногах — тяжелые, как сапоги, сандалии. На левом плече — копье, он придерживает его рукой. На копье за левым плечом подвешены щит и шлем. На правом плече — сумка, наверно, с припасами. Слева от ножен к плечевому ремню приторочен бурдюк с жидкостью, скорее всего с водой. Напевая, шагает себе с улыбкой по высокой траве. Казалось, внешним обликом он в точности походил на первых двух — и одет в такую же тунику, но, судя по их реакции, его появление их отнюдь не обрадовало. Нет, туника немного отличается: у левого плеча — какой-то знак. У этих таких нет. С моей точки зрения — разница совсем незначительная, но, возможно, для человека, понимающего различие, намного весомее. Я потянула цепь. На меня никто не обращал внимания. Не будь проклятого ошейника — могла бы и улизнуть. Я тихонечко застонала. Что ж, подождем.

Черноволосый смолк, остановился, ухмыляясь, ярдах в двадцати от нас. Теперь в левой руке он держал копье, а правую, ладонью внутрь, поднял в приветственном жесте.

— Тал, рарии! — все еще ухмыляясь, прокричал он.

— Тал, рариус, — ответил бородатый.

Пришедший отстегнул бурдюк, сбросил сумку.

Бородатый угрожающе замахал руками, что-то грубо прокричал. Видно, гнал его прочь. Указал на себя и своего приятеля. Их двое. Не переставая ухмыляться, вновь пришедший наклонил к земле копье, шлем и щит соскользнули.

Бородатый водрузил на голову почти скрывший лицо шлем.

Черноволосый, подхватив левой рукой щит, правой — копье и шлем, безмятежно шел навстречу.

Снова бородатый замахал на него руками. Снова что-то раздраженно прокричал. А тот все ухмылялся.

Потом заспорили, все трое. Я ничего не понимала. Черноволосый говорил невозмутимо, один раз даже с хохотом хлопнул себя по бедру. Двое других злились, безбородый потрясал копьем.

Но пришедшему не было до них дела. Он смотрел мимо них, на меня.

Теперь, немного оправившись от страха, я наконец в полной мере осознала, какое необычное состояние — и эмоциональное, и физиологическое — заставило меня умолять двух могучих мужчин сделать меня своей рабыней. Нет, не только смертельный страх двигал мною. К нему примешивалось странное, почти истерическое чувство облегчения, ощущение эмоционального всплеска. Никогда, даже в самом страшном сне, не привиделось бы мне, что у меня могут вырваться такие слова, а теперь кажется, что не вырваться они не могли. Да, я молила взять меня в рабство. Конечно, мной владел ужас, и все же в глубине души я понимала, что сказала это не только ради спасения своей жизни. Разумеется, за жизнь я отчаянно цеплялась. Разумеется, сказала бы что угодно! Но, произнося эти слова, я почувствовала такое, что потрясло меня, затронуло самые тайные, глубинные струны души. Вместе со страхом нахлынуло чувство высвобождения подавленных, затаенных инстинктов, я упивалась этой исповедью, возвращением к подлинности, искренности, собственному естеству. То, что я была испугана, готова любой ценой откупиться от гибели, — всего лишь случай, пришедшееся к месту оправдание моего порыва. Страхом не объяснить немыслимой, безграничной благодарности, ощущения, что рассыпались в прах все запреты, безудержного самозабвенного восторга, упоения, с которыми я предавала себя их власти, — всех этих чувств, которые, пусть и замутненные испугом, повергли меня в такой трепет. Нет, страх здесь ни при чем. Страх — лишь случайность. Не будь его — все могло бы обернуться точно так же. Важно то, что я чувствовала, умоляя их стать моими хозяевами. Моля о железной цепи, я словно отбросила тысячи незримых цепей, что не пускали меня к самой себе. Железная цепь привяжет меня к моему естеству, не пустит туда, куда в глубине души мне и не хочется, не даст изменить своей сути. Так что же такое женщина? Теперь я поняла: то, что захлестнуло меня с головой, было не только испугом. Это воля, освобождение, радость. Вот удивительно: несмотря на страх, меня переполняло возбуждение. Никогда еще так не захлестывала меня чувственность, ничто доселе так не возбуждало, как тот миг, когда, стоя на коленях, я молила двух могучих мужчин сделать меня своей рабыней. Теперь я смотрела на пришедшего, а он — на меня. Я вздрогнула. Нагое, скованное цепью тело изнывало от желания. Наверно, он познал немало женщин. Не отводя от меня глаз, он ухмыльнулся. Под бесцеремонным, оценивающим красоту моего обнаженного тела взглядом я покраснела, вдруг разозлилась. Опустила голову. Да за кого он меня принимает?! За скованную цепью рабыню, чья красота может принадлежать ему, потому что он самый сильный, самый могущественный, самый ловкий в бою или просто потому, что он может предложить самую высокую цену?

Он указал на меня. Заговорил. Бородач возражал, размахивая руками. Пришедший рассмеялся. Махнув в мою сторону рукой, бородатый что-то сказал. В голосе звучало пренебрежение. Я взбесилась. Черноволосый взглянул повнимательнее. Заговорил со мной. Эти слова я уже слышала. Их, тыкая меня копьем, говорил тот, другой, после того, как избил меня перед тем, как, уже израненную, снова поставить меня на колени, перед тем, как прижать мне к горлу кинжал. Вздернув голову, я встала на колени. Цепь с ошейника свешивалась в траву. Я присела на пятки, выпрямила спину, руки — на бедрах, глядя прямо перед собой, высоко подняла голову. Отведя назад плечи, расправила грудь. Не забыла и о коленях. Раздвинула их так широко, как только могла. Я знала — им так хочется. И вот я снова стою перед ними на коленях в самой изысканной и беспомощной позе, в какую только могут мужчины поставить женщину, в позе горианских рабынь, которая, как узнаю я потом, зовется здесь позой наслаждения.

Черноволосый решительно заговорил. Бородатый и его товарищ сердито отвечали. Краешком глаза я заметила: черноволосый указывает на меня. Он усмехался. Я дрожала. Он требовал меня! Хотел, чтобы они отдали меня ему! Наглое чудовище! Как же я ненавидела его! И как сладко мне было! Мужчины захохотали. Я испугалась. Их двое, а он один! Отступит! Сбежит, спасая свою жизнь! Скованная цепью, я стояла на коленях.

— Кейджера канджелн! — проговорил черноволосый. Повелительно указывая на меня копьем, он смотрел на тех двоих. Теперь он не отводил от них взгляда.