Преданная - Рот Вероника - Страница 4

— Катастрофы и разрушения имеют тенденцию лишать людей личной жизни, как видишь.

— Все же я хотел бы разобраться, что это значит — ухаживать за девушкой.

Он направляется к гигантскому металлическому сооружению на другом конце лужайки, я иду за ним.

— До тебя на свидания с девчонками я ходил вместе с Зиком. Заканчивались они, как правило, полным конфузом. В итоге он уходил с той, кого себе выбирал. А мне оставалось молчать в компании с девушкой, которая вела себя так, будто я ее чем-то обидел.

— А может, ты просто грубиян? — шучу я.

— Чья бы корова мычала.

— Ну-ну, я как раз могу быть очень даже любезной, если постараюсь.

— Хм-м… — он в сомнении постукивает пальцем по подбородку. — Ну-ка, скажи что-нибудь приятное.

— Ты очень красивый.

Он улыбается, его зубы блестят в темноте.

— Хорошо, мне нравится.

Мы доходим до конца лужайки. Вблизи металлическая конструкция выглядит гораздо массивней и диковинней, чем казалось издалека. На самом деле это — эстрада, массивные балки выгнуты дугами в разные стороны, что делает сооружение похожим на взорвавшуюся консервную банку. Мы огибаем одну из балок, торчащую под острым углом из земли, и оказываемся на задворках сцены. Здесь металлические колонны поддерживают кровлю. Тобиас закидывает рюкзак за плечи, хватается за одну из колонн и лезет на нее.

— Что-то это мне напоминает, — бормочу я.

Одной из первых вещей, которые мы с ним сделали вместе, был подъем на колесо обозрения. Только в тот раз я предложила подняться повыше, а не он.

Заворачиваю рукава и следую за ним. Правое плечо все еще побаливает после пулевого ранения, но в целом рука в порядке. Тем не менее, я стараюсь переносить большую часть веса тела на левую руку и отталкиваться ногами, когда это только возможно. Я смотрю вниз на путаницу балок, сквозь которую виднеется далекая земля, и звонко хохочу.

Тобиас добирается до соединения двух металлических пластин. Там достаточно места, чтобы могли уместиться два человека. Он усаживается, протиснувшись между балками, и протягивает руку, чтобы помочь. Поддержка мне, в общем-то, не нужна, но об этом я помалкиваю, наслаждаясь ощущением от его прикосновения. Он достает из рюкзака плед и укутывает нас обоих. Потом вынимает два пластиковых стаканчика.

— Ты как? Хотела бы иметь ясную голову или слегка затуманенную? — спрашивает он, снова роясь в своем рюкзаке.

— Ну… — я наклоняю голову. — Лучше ясную. Мы должны кое-что с тобой обсудить, не так ли?

— Да.

Он вынимает бутылочку с прозрачной газированной жидкостью, откручивает крышку и продолжает:

— Я стащил это с кухни эрудитов. Похоже, что-то вкусное.

Он наливает по чуть-чуть в каждый стакан, и я отпиваю глоточек. По крайней мере, это что-то сладкое со вкусом лимона. Я морщусь. Впрочем, второй глоток оставляет более приятное впечатление.

— Мы, значит, должны кое о чем поговорить, — напоминает он.

— Это точно.

— Ну… — Тобиас хмурится, разглядывая содержимое своего стакана. — Я хотел тебе сказать, что понимаю, почему ты работала с Маркусом и почему не могла сказать мне об этом. Но…

— Но ты злишься, — продолжаю я его фразу. — Потому что я тебе врала.

Он кивает, по-прежнему не глядя на меня.

— Дело даже не в Маркусе. Дело вот в чем: не знаю, можешь ли ты понять, каково это, проснуться однажды и осознать, что ты ушла…

Я жду, что он скажет «на смерть», но он не решается произнести эти слова и заканчивает так:

— Ушла в штаб-квартиру эрудитов.

— Нет, вероятно, не могу, — отпиваю еще капельку напитка, задерживаю его немного во рту, прежде чем проглотить. — Послушай… Раньше я действительно много размышляла о том, как это — отдать свою жизнь за что-то. Но я тогда не понимала, что это означает на самом деле, пока обстоятельства не потребовали этого от меня самой.

Я долго смотрю на него. Наконец, и он поднимает на меня глаза.

— Зато теперь я точно знаю, — объясняю: — Знаю, что хочу жить, хочу быть честной с тобой. Но если ты не научишься мне доверять, у нас ничего не получится. И нечего разговаривать со мной покровительственным тоном, как ты иногда пытаешься.

— Покровительственным? — удивляется он. — Ты же поступила нелепо, ты рисковала…

— Да. Но неужели ты думаешь, что помог бы мне, разговаривая со мной, как с маленьким ребенком, не знающим, что он творит?

— А что я мог еще сделать? — упирается он. — Ты вела себя неразумно.

— Может быть, потому, что благоразумия в тот момент не требовалось? — я уже не в состоянии делать вид, что спокойна. — Чувство вины съело бы меня заживо. Все, что мне было нужно — это твое терпение и доброта, а вовсе не твои крики. Да, вот еще. Ты постоянно скрываешь от меня свои планы, как будто сомневаешься в том, что я достойна их обсуждать с тобой.

— Просто не хочу тебя обременять, ведь у тебя и так полно забот.

— Значит, ты думаешь, что я — слабая? А может, все-таки нет? — сержусь я. — Мне кажется, ты думаешь, что я могу стерпеть, когда ты ругаешь меня, но вместе с тем не уверен, что я могу справиться с чем-то серьезным. Это так?

— Ну я, конечно, не думаю, что ты слабачка, — мотает он головой, — просто не привык ни с кем делиться своими переживаниями. Я приучен делать все сам.

— Ничего, со мной можно, — говорю я. — Ты можешь полностью мне довериться. И разреши мне самой судить о том, с чем я могу справиться, а с чем — нет.

— Хорошо, — соглашается он. — Только не лги мне больше. Никогда.

— Ну ладно.

Я чувствую себя одеревеневшей, как будто мое тело втиснуто в какую-то узкую щель. Не так я хотела завершить наш разговор. Тянусь к его руке.

— Я очень сожалею, что тогда солгала тебе, — говорю я. — Правда.

— Ладно, проехали, — вздыхает он. — И не думай, пожалуйста, что я тебя не уважаю.

Мы замираем на некоторое время, взявшись за руки. Я прислоняюсь к металлической колонне. Луна скрыта облаками, небо темное. Все-таки я нахожу одну звездочку над нами. Оглянувшись, вижу линию домов на Мичиган-авеню. Они — как ряд часовых, охраняюших нас.

Постепенно я успокаиваюсь, и ощущение скованности покидает меня. Здесь, на высоте, так легко дышится. Странно, но вспышка гнева быстро отпустила меня. Последние несколько недель вообще были странными для нас обоих. Я счастлива, что наконец-то освободилась от тех чувств, которые так долго скрывала. От гнева, от боязни, что он ненавидит меня, от чувства вины из-за того, что я работала с его отцом.

— По вкусу похоже на какую-то микстуру, — говорит он, осушая свой стакан и убирая его.

— Точно, — отвечаю я, прикидывая, сколько еще осталось в моем. Допиваю залпом, морщась, когда пузырьки щекочут горло. — Не знаю, почему эрудиты вечно хвастаются своей кухней. Торты лихачей гораздо лучше. Интересно, что такого вкусненького было у альтруистов и было ли хоть что-то?

— Черствый хлеб, — смеется он. — Обычная овсянка. Молоко. Иногда мне кажется, что я до сих пор верю всему, чему нас учили. Но, очевидно, это не так, раз уж я сижу здесь и держу тебя за руку, предварительно на тебе не женившись.

— А что насчет этого говорят лихачи? — спрашиваю, кивая на наши соединенные руки.

— Лихачи… хм-м, — он ухмыляется. — Делай, что хочешь, но используй защиту, — вот их кредо.

Я поднимаю брови, чувствуя, как кровь прилила к щекам.

— Мне кажется, можно найти золотую середину, — говорит он, — между тем, чего хочется, и тем, что правильно.

— Звучит заманчиво, — я делаю паузу. — А чего ты хочешь?

Надеюсь, что сама знаю ответ, но хочу услышать это от него самого.

— Да как тебе сказать, — усмехается он и наклоняется ко мне. Хватается за металлическую пластину над моей головой и начинает медленно меня целовать. Мои губы, шею, впадинку над ключицей. Я замираю, страшась сделать что-то, что покажется ему глупым или не понравится. Но вскоре начинаю себя чувствовать какой-то статуей, не совершенно не соответствует действительности, поэтому я решаюсь обнять его за талию. Он снова целует меня в губы и вытягивает из-под ремня свою рубашку, чтобы мои руки касались его голой кожи.