Свидетели - Гурьян Ольга Марковна - Страница 12

Сидим мы под Новой башней, сидим и ждем, когда ветер переменится. Сидим и со скуки переговари­ваемся. Блэз с Ma-Миньон говорит:

Надо бы Жанне с войском идти из Блуа правым берегом. Через реку не переправляться, и давно бы здесь были.

— Да,— говорим мы.— Правым берегом не пройдешь. Там англичане и в Божанси и в Мэне. И в лесу к северу от города у них выставлены посты — не пропустить бы сюда обозы с едой.

Тут мы начинаем мечтать об еде, и некоторое время только об этом идет разговор — разные там супы и соусы, которые мы бы поели. Большим ку­ском мягкого хлеба все миски вылизали бы дочиста.

Блэз опять начинает разговор:

— Я слыхал, будто Жанна идет в Орлеан. И с ней войска четыре тысячи. И будто Жанна хотела идти правым берегом, а капитаны обманули ее: повели левым. Они меж собой советовались, испугались англичан, решили — левым берегом безопасней.

— Как же они посмели спорить с Жанной? — говорим мы и возмущаемся: — Трусы они. Четыре ты­сячи войско, а перед англичанами струсили. Да Жан­на всех англичан расколотит. Сказано: девушка спа­сет Францию. И уже всем известно, что Жанна и есть эта девушка. Как она им приказала, своим капита­нам, они бы должны подчиниться. Ей голоса с неба указывают путь.

— Эх,— говорю я,— приказала бы Жанна ветру перемениться. Надоело здесь сидеть.

И только я это сказал, вдруг кто-то кричит:

— Эй, ребята, гляди-ка! Тростники в другую сто­рону гнутся. Ветер переменился, дует с запада.

Мы вскакиваем, спускаем лодки. Гребцы на вес­лах, попутный ветер надул паруса. Пять миль — не­далёкий путь. Вот и Шэнси. На берегу горами нава­лены и бочки, и мешки, и бычьи туши.

И тут мы видим Жанну.

Она верхом на коне, в белых доспехах, забрало у шлема поднято.

Про лодки забыли, про груз забыли, про бочки, мешки и бычьи туши. Бежим к ней, окружили ее, каждый старается хоть к ее стремени, к носку же­лезного башмака прикоснуться, кричим:

— Привет тебе, Жанна! Она улыбается нам, кричит:

— Привет вам, милые! Ещё насмотритесь на меня. А теперь поторопитесь — нас давно ждут в Орлеане. И так сколько времени потеряно.

Мы кричим:

— Жанна, садись в мою лодку! В мою садись, Жанна! На мешках тебе будет мягко сидеть. Вмиг довезем тебя в Орлеан.

А она нам кричит в ответ:

— Спасибо вам, мои милые. Вы плывите, а я подъеду к вечеру. Вечером на улицах меньше наро­ду и не будет давки.

— Хоть вечером, хоть ночью,— отвечаем мы.— Когда ты вступишь в Орлеан, все жители высыпят из домов, выбегут полюбоваться на тебя.

Но мы не смеем с ней спорить и настаивать, по­тому что ей лучше знать, когда наступит ее время. И мы поскорее грузимся и плывем обратно.

Паруса спустили — нас несет течение, и ветер нам не помеха. Проплываем мимо Сен-Лу. На стене стоят англичане, смотрят на нас как дураки. Ничего они не могут поделать, не могут остановить нас. Из луков стрелять — ветер отнесет стрелы к востоку, а мы уже далеко отплыли. Узким рукавом реки ми­мо Бычьего острова, мимо острова Мартине. И вот мы у Новой башни. Нас увидели, и из Бургонских ворот выбегают люди помогать разгружаться.

Глава третья

ГОВОРИТ ЖАН Д'ОЛОН

Я — Жан д'Олон, оруженосец Жанны. С тех пор как я впервые увидел Жанну в башне Кудрэ, в Шиноне, я при ней неотлучно.

Я был с ней в Шиноне, и в Пуатье, и в Туре, и теперь мы в Орлеане. Я слышал, как она разговаривала со всякими там знатными господами и учеными господами, и я вам вот что скажу.

Она хорошая девушка, правдивая, никогда не со­врет, уж если что обещала — это она твердо испол­нит. А что касается ума, то — что скрывать? — поум­ней она будет всех наших капитанов, не говоря уже про дофина.

И хотя она ровно вдвое меня моложе — шестого мая будет ей семнадцать лет и четыре месяца, а мне с осени пойдет тридцать пятый год,— так вот, хоть она еще так молода и ее родители простые земле­пашцы, а мой род небогатый, но дворянский, для меня великая честь служить ей. И большей чести еще никому не было.

В обращении она легкая— весёлая и добрая.

Но иногда она внезапно замолчит, и тогда лицо у нее странное и неподвижное. Я знаю, что это она прислушивается к своим голосам, ничего не замечая вокруг себя.

И хотя я стою рядом, я этих голосов не слышу. Я так думаю, это внутренние ее голоса. Не умею я это хорошо объяснить, но я думаю: это ее мысли та­кие сильные, что будто ударяют ее изнутри, так что она будто немеет и слепнет для всего окружающего.

Но, конечно, это я так думаю, и может быть, я ошибаюсь, и лучше мне про это промолчать. И вам это не любопытно, а, наверно, хочется знать, что Жанна делала в Орлеане.

Мы переправились через реку и приехали в Орле­ан двадцать девятого апреля вечером, и город нас встретил, будто мы уже одержали победу,— так тор­жественно. Весь город освещён факелами, и колоко­ла звонят, и все люди выбежали из всех домов и приветствуют нас, окружили нас густой толпой. Даже страшно ехать — как бы кого не задавить. Коню некуда копыта поставить — такая давка.

Мы проезжаем весь город, от Бургонских ворот до Лисьих, и здесь останавливаемся в доме Жака Бушэ, казначея герцога Орлеанского.

Жанна беспокоится. Нам известно, что к англи­чанам идет на подмогу войско под началом Джона Фальстафа, и надо бы покончить с осадой, пока их еще вокруг Орлеана не такое большое число: в Сен-Лу триста человек, в Турели побольше, но не слишком, и в других фортах тоже наберется одна-две сотни.

А те четыре тысячи, которые нам обещал дофин нет как нет, не очень-то торопятся. А ведь от того, к кому раньше придет подмога, возможно, зависит судьба города.

И все наши капитаны беспокоятся, и наутро граф Дюнуа, начальник гарнизона в Орлеане, со всем своим отрядом отправляется навстречу этим четырём тысячам, поторопить их.

Жанна провожает его за Лисьи ворота, сквозь поля и виноградники.

Мы возвращаемся домой, и Жанна, устав oт тяжести доспехов, ложится на кровать. Я хочу yйти, чтобы она могла заснуть, но она удерживает меня и говорит:

— Не хочу я, чтобы пролилась французская кровь. От одной мысли волосы у меня встают дыбом.

— Как же так, Жанна? — говорю я.— Все уже приготовились сражаться, и даже горожане вооружились. Все они верят в тебя и в победу, а победы без битвы не бывает.

— А может быть, англичане сами уберутся подо­бру-поздорову? — спрашивает она и смотрит на меня так, будто ждет, что я сейчас соглашусь.

— Жанна,— говорю я,— ты устала и, прости ме­ня, говоришь чепуху. С чего бы им вдруг уйти, когда они восемь месяцев осаждают город и сильней нас?

И еще к ним идет подкрепление из Парижа. Лучше закрой глаза и спи.

— Пошлем им письмо,— говорит Жанна.— Они получат письмо и уйдут. Позови мне брата Пакереля.

Брат Пакерель приходит, и она диктует ему:

— «Вы, стоящие под Орлеаном, доблестные вои­ны и лучники, уходите в свою страну. Если не сде­лаете этого, берегитесь девушки Жанны, потому что вскорости понесете вы великие потери. А не повери­те мне, так в каком месте я вас найду, там и надаю вам здоровых тумаков. Увидите тогда, на чьей сто­роне право».

Жанна посылает это письмо с герольдом по имени Гиенн. Но герольд не возвращается, и ответа на письмо нет, и мы не знаем, что и подумать. На сле­дующий день Жанна шлет второго герольда с пись­мом, и в этом письме написано:

«Уходите в вашу страну. А не уйдете, я устрою вам такой разгром, вовеки не забудете».

Этот герольд возвращается и говорит:

— Ответа на письмо нет. И они задержали Гиенна и грозят его сжечь.

Жанна бледнеет и говорит:

— Этого не может быть. Это дело небывалое я неслыханное. Герольд — особа неприкосновенная. Он не отвечает за свои вести, а лишь передает волю того, кто его послал. Поднять на него руку бесчестно.