Три версты с гаком - Козлов Вильям Федорович - Страница 38

Не только паутина летела из леса. Летели вышелу­шенные ольховые сережки, березовая пыльца, кленовые стрекозки и разнокалиберные семена других деревьев. Летели, чтобы упасть на землю и, пролежав зиму под сне­гом, весной проклюнуться тонким зеленым ростком.

В лесу дружно пошли грибы. Последний, самый обильный, осенний слой. Ребятишки, да и взрослые таска­ли кузовами и корзинками ядреные боровики, толстоно­гие подосиновики, бледно-розовые волнушки и благород­ные грузди. Артем раньше считал, что лучше рыбалки ничего не бывает на свете, но оказалось, что грибы соби­рать — тоже огромное удовольствие. Только вот девать их было некуда. Солить он не умел, сушить тоже. А боль­ше двух сковородок в день не съешь. И он отдавал грибы соседу Кошкину, жена которого в два счета с ними рас­правлялась: что сушить, что солить, а что и в мусорную яму... Случалось, Артем приносил из лесу и поганки.

В саду среди ветвей закраснелись яблоки. С каждым днем они становились больше, наливались, радовали глаз. Однако Артем стал замечать, что самые спелые яблоки куда-то исчезают. Напрасно он шарил в густой траве под яблонями — плодов там не было. А несколько дней спу­стя, когда он впервые обратил внимание на пропажу яблок, застукал в саду дочь Кошкина — Машу. Девчонка метнулась к забору — она была в спортивных брюках — и зацепилась за гвоздь в доске. Услышав, что затрещала материя, замерла на месте. Ни капельки не испугавшись, таращила на Артема светлые плутоватые глаза. На вид девчонке лет пятнадцать. И хотя велик был соблазн от­шлепать ее, Артем помог освободиться от гвоздя.

— Попросила бы, и так дал, — сказал он.

— Просить — это неинтересно, — бойко ответила она, с любопытством рассматривая его.

Артем тоже с интересом смотрел на нее: тоненькая, с острыми плечиками, курносая, волосы коротко подстри­жены и на лоб спускаются тугими завитушками, пухлые розовые щеки щедро усеяны веснушками.

— Я ведь могу и нашлепать!

— Вот это будет интересно! — засмеялась она. — Меня уже давно никто не шлепает. Родители считают, что я уже взрослая: в девятый класс перешла.

На язык бойкая. И поглядывает на Артема насмешли­во. Некрасивая, а в лице что-то такое есть...

— И зря, — сказал он.

— Я еще у дедушки Андрея яблоки таскала... Уж ко­торый год.

— Ну, тогда другое дело... — Артем не выдержал и рассмеялся.

Она посмотрела на него и тоже фыркнула.

— Я ведь по-божески... Другие все до последнего яб­лока обтрясут, да еще, бывает, ветки поломают. Считайте, что вам повезло: мальчишки знают, что это мой сад, и никто больше нос сюда не сует.

— Выходит, ты мой ангел-спаситель, — усмехнулся Артем. — Я еще должен тебе в ножки поклониться?

— Нарисуйте лучше меня, дядя Артем. Только не карандашом, а красками. Яркими-яркими, чтобы было красиво.

Артем молча смотрел на нее. Видно, старый стал, если девчонки дядей называют. Маша чем-то напоминала репинскую «Стрекозу».

— Я на фотокарточках кошмар как плохо полу­чаюсь, — сказала она и опечалилась, даже уголки губ опустились. — Нас весной всем классом сфотографирова­ли. Все девчонки как девчонки, одна я уродина... И у Людки Волковой почему-то вышло два носа. Я карточку на чердаке в старых газетах спрятала, чтобы никто-никто не видел меня такую...

— Когда-нибудь я тебя напишу, — сказал Артем. — А сейчас, дорогая Машенька, что-то нет настроения...

— Ой, правда? — обрадовалась она. — Можно, я и Людку Волкову приведу? А откуда вы знаете, как меня звать? Бабушка сказала, да? Она у нас любит погово­рить... — Девчонка засмеялась: — Уж точно, спрашивала вас про вуяку? Да? Ей все время кажется, что папа вста­вил в стенку какую-то свистульку. Вот она и вует все время. И слово же такое придумала: «вуяка»! Ой, что же это я! — спохватилась она. — Угощайтесь... — И, до­став из-под трикотажной блузки яблоко покрупнее, про­тянула Артему.

Он взял, вытер носовым платком и, надкусив, сказал:

— Спасибо.

Она тоже впилась острыми зубами в другое яблоко. Яблоки были с кислинкой и стягивали десны.

— Вон на той получше будут, — кивнул Артем на яблоню, приткнувшуюся к соседнему забору.

— Я знаю, — сказала Маша. — Я вон то желтое с красным хотела сорвать, но вы так неожиданно вышли... А вообще самые сладкие на яблоне с расщепленной вет­кой...

— Ты лучше меня знаешь, — улыбнулся Артем. Она швырнула в огород огрызок и посмотрела на не­го смеющимися глазами.

— Я даже знаю, почему вы не в настроении... И бо­рода у вас такая унылая-унылая!

— Гм, унылая борода... Ну и выдумщица! Так поче­му же я не в настроении?

— Влюбились в Татьяну Васильевну, а она...

— Что же она?

— Влюбились! Влюбились! — засмеялась девчонка и припустила по травянистой тропинке к дому.

2

Ночью кто-то бросил булыжник в окно. Стекло раз­летелось вдребезги, а камень с грохотом покатился по полу. Артем вскочил с кровати и выбежал на крыльцо. У клуба кто-то громко хохотнул, и снова стало тихо. Шлепая босыми ногами по влажной и холодной тропинке, он вышел за калитку. На улице тихо и пустынно. У ав­тобусной остановки темнеют несколько молчаливых фи­гур, вспыхивают и гаснут огоньки папирос. Тот, кто швырнул камень, мог быть среди них. Но идти туда в од­них трусах и выяснять отношения было нелепо. Артем передернул плечами — стало довольно прохладно — и вернулся в дом. Осколки блестели под ногами, кружевная тень от яблонь шевелилась на стене, под печкой уныло скрипел сверчок. Когда это он успел поселиться? В раз­битое окно вместе с ночными звуками и шорохами вплеснулся серебристый лунный свет. Легкие порывы ветра то оттопыривали занавеску, то вытягивали на­ружу.

Артем оделся и снова вышел во двор. Полная круглая луна ныряла среди разреженных белесых облаков, шу­мели деревья в саду. В поселковом тихо. Лишь окна по­блескивают да похлопывает на крыше флаг. Решительно зашагал к автобусной остановке, но там уже никого не было. На земле белели окурки, да ветер пощелкивал ста­рой, разодранной на полосы киноафишей. Глядя на при­тихшую улицу, Артем подумал, что хорошо еще — не в мастерскую швырнули камень. Вчера только с Гаврилычем установили огромное цельное стекло, присланное Мыльниковым. Вон как оно весело блестит под луной! Вспомнились далекие времена, образно описанные в раз­ных книжках, когда кулаки вот так же ночью разбивали окна селькорам и деревенским активистам, только не камнем, а из обреза... Неужели это Володя Дмитриеико додумался?

Крыши домов облиты лунным светом. В окнах — ни огонька. Лишь вдоль станционных путей светятся стрел­ки, да совсем далеко, чуть выше еловых вершин, ядовито алеет круглый глаз семафора.

Артем даже не стал подходить к двери Таниного до­ма — наверняка заперта. Он отворил калитку и вошел в сад. За соседним забором загремела цепь, глухо рык­нул пес и замолчал, сообразив, что забрались не в его сад. Приподнявшись на цыпочки, Артем заглянул в темное окно и постучал. И тотчас скрипнула кровать, прошле­пали по полу босые ноги и створки окна распахнулись.

— Я знала, что ты придешь, — прошептала Таня, до­трагиваясь теплой ладонью до его лица. — И даже дверь не закрыла.

— У нас с тобой все шиворот-навыворот, — пробор­мотал он. — Когда дверь отворена, я в окно стучусь...

— Ты недоволен?

Она наклонилась, голые до плеч руки обняли его за шею.

— Да, я очень недоволен, — сказал он и, не в силах

побороть соблазн, прикоснулся губами к ее плечу. — Где ты была весь день сегодня?

— Так и будем разговаривать: я здесь, а ты там?

— Ты меня приглашаешь к себе? — удивился он. Таня улыбнулась и отступила от окна. В мгновение ока он вскарабкался на подоконник, а оттуда в комнату. Изнутри прикрыл створки окна.

— Он мне сначала очень нравился, — негромко рас­сказывала Таня. — Ты послушал бы, как он поет! Бы­вает ведь так: когда человек поет, смотришь на него и ждешь, когда он в твою сторону взглянет. А как взгля­нет, готова с ним хоть на край света пойти... Только он сначала и не смотрел в мою сторону. Задавался. А потом стал приставать. Причем с таким видом, будто делал большое одолжение. И я поняла, что он хороший и кра­сивый, лишь когда поет. Но не может ведь человек все время петь, как в опере? Стоит ему заговорить — и сразу видно, что он грубый и глупый. И по-моему, недобрый, а я больше всего на свете боюсь злых, недобрых людей... Это еще с детдома.