Золотая Колыма - Волков Герман Григорьевич - Страница 8

Юрий Александрович с волнением слушал рассказ Серебровского о его ночном разговоре со Сталиным. Юрий Александрович понимал, что с этого разговора начинается переворот, революция в золотой промышленности Союза, и он, молодой горный инженер Билибин, составляя этой же ночью смету Колымской геологической экспедиции в поезде «Красная стрела», по счастливой случайности, словно был участником этой революции.

В тот же день из Москвы, с Главпочтамта, Юрий Александрович дал «молнию:

«Алдан зпт прииск Незаметный зпт Бертину Вольдемару Петровичу тчк Экспедиция Колыму разрешена тчк Эрнесту Петровичу зпт Раковскому предлагаю принять участие тчк Прошу подобрать пятнадцать рабочих зпт быть Владивостоке середине мая тчк Билибин».

БЫЛИ СБОРЫ НЕДОЛГИ

Билибин возвращался в Ленинград ночью. И эту, вторую, ночь не спал: был возбужден. Попросил у проводника крепчайшего чаю:

— Чифирнем, как в тайге!

И снова развернул газету, купленную перед отъездом в Москву. Почти всю третью страницу «Ленинградской правды» занимала резолюция ЦК партии «Шахтинское дело и практические задачи в деле борьбы с недостатками хозяйственного строительства». Начиналась она с вопроса об отношении к специалистам. Хозяйственники-коммунисты критиковались за слепое доверие к специалистам, за сближение с ними на основе приятельской бытовой смычки, и в то же время указывалось на необходимость создания благоприятных условий для труда специалистов, и на то, чтоб и впредь вести борьбу со спецеедством.

Всей душой Билибин поддерживает эту резолюцию. На своем пока еще коротком трудовом пути ему посчастливилось уже дважды встретиться с настоящими хозяйственниками-коммунистами — Вольдемаром, Петровичем Бертиным и Серебровским, но кружатся еще над головой такие птахи, как Шур!..

Не заезжая домой, Билибин ворвался в Геолком, чуть не сбив ливрейного швейцара. Геолкомовскому «тираннозавру», как победитель, милостиво объявил:

— Я только попрошу себе в помощники палеонтолога Цареградского да какого-нибудь астронома-геодезиста, чтоб не заплутаться среди этих... — он попрыгал пальцами по настенной карте,— поросячьих хвостиков!

Валентина Цареградского об экспедиции он не предупреждал: любил делать сюрпризы. А тот ведь мог и отказаться: институт еще не окончил, жена Катюша только родила ему вторую дочь и прихварывала.

Много лет спустя Валентин Александрович Цареградский о своем знакомстве с Билибиным вспомнит так:

«У Билибина был свободный час между лекциями. Он зашел в пустую аудиторию почитать учебники. С этой целью и в это же время оказался здесь и я. Прежде я видел его уверенно идущим по коридору института. Высокий, прямой, с широко развернутыми плечами, он казался солиднее и старше своих сверстников. Волевое лицо с крупным подбородком, большим лбом, сурово-сосредоточенный взгляд и тонкие, строго поджатые губы делали его несколько надменным. Как и многим студентам, пользовавшимся его конспектами, мне хотелось познакомиться с ним, но я не решался. А тут, в пустой аудитории, он сам подошел, кивнул, спросил, не помешает ли, и присел рядом. Слово за слово, завязался разговор. Я как бы между прочим спросил:

— А вот скажите, почему почти все после окончания института стремятся на Кавказ, в Крым, на Юг, а не на Север или в Сибирь?..

— В Крыму условия весьма привлекают.

— А я бы хотел поехать в Сибирь, на Колыму например. Там нашли целого мамонта. Возможно, есть и другие реликты...

— И я не прочь полазить по тамошним горам.

...Каждый раз при встречах мы возвращались к этим мыслям. Я выбрал объектом своих будущих исследований Колыму. Березовский мамонт-то был найден там...»

И вот в самом конце апреля заведующий секцией золото — платина Геолкома Хлопонин пригласил к себе студента Цареградского и неожиданно спросил:

 — Не хотите ли поехать на Колыму?

У Цареградского, как он вспоминал пятьдесят лет спустя, «даже дух захватило». Сбывается его мечта! Но ответил не сразу, смутился:

— Я поехал бы, но должен в это лето работать на Алдане...

— Вот и хорошо, что даете согласие. На Алдан на ваше место подобрать проще, пусть это вас не беспокоит. А как у вас с институтом?

— Осталось сдать два предмета и защитить диплом,

— Надо сдать и защитить. На Колыму поедете на полтора года, а может, и больше. Институт нужно закончить.

Все это он мог сделать и раньше, ведь в институт поступал с Билибиным одновременно, но последний год растянул на два по семейным обстоятельствам. Теперь же, когда вдруг предложили Колыму, решил немедленно ликвидировать все задолженности, пошел в ректорат, но там развели руками:

— Поздно. Идите к председателю комиссии профессору Болдыреву, может, сделает исключение...

Болдырев не допускал никаких отклонений от институтских правил, но, выслушав Цареградского, сказал:

— На Колыму? В качестве палеонтолога? Заманчиво! Что ж, сделаю для вас исключение, если сумеете за оставшийся короткий срок собрать все необходимые рецензии. Попросите оппонентов держать вашу работу не более двух дней, иначе не уложитесь...

Цареградский так и сделал, и 14 мая защитил диплом на тему: «Мозозавры в современном научном освещении», получил квалификацию горного инженера, разыскал Билибина, чтоб с радостью сообщить ему и об окончании института, и о предложении Геолкома ехать в экспедицию на Колыму.

Юрий Александрович пожал ему руку:

— Весьма рад, поработаем вместе!

Тогда же, в мае, Геолком направил в Колымскую экспедицию и астронома-геодезиста для триангуляции и определения сети астрономических пунктов с целью уточнения карты.

Билибину астроном представился так:

— Митя.

— Кто?

— Митя Казанли.

Билибин окинул с высоты своего роста щупленького паренька, пухлогубого, с бюрозово-небесными глазами, невольно подумал о нем: романтик, стремится к звездам. И не очень ошибся.

Митя стремился к звездам с детства. Десяти лет, в Ессентуках, где лечился отец, Митя убежал из дому и попытался совершить восхождение на гору Машук, но не добрался. Его нашли, вернули и на вопрос отца, зачем ему сдалась гора, Митя ответил:

— На горе небо ближе.

Отец, чувствуя, что болезнь ведет его к концу, говорил: «За дочку я не беспокоюсь, но Митя... У него умная голова, но...» Отец умер накануне революции. В тот год Митя бегал за матросами, опоясанными пулеметными лентами, видел, как они брали штурмом Зимний дворец.

Билибин, определив на глаз, что перед ним романтик-звездочет, не без ехидства спросил:

— Стихи пишете?

— А что? — ощетинился Митя.

— Ничего. Пригодилось бы при составлении отчета.

— Нет, не пишу. А на скрипке играю. У меня отец — известный музыкант, пропагандист русской музыки. В энциклопедии о нем читали? А я, как вам известно, астроном-геодезист.

Небесноглазый астроном не отличался ни застенчивостью, ни скромностью, по не хвалился. Видно было, что ему все равно, что о нем Билибин подумает, и говорил он прямо, открыто, без всяких подтекстов.

— В армии, разумеется, не служили,— сказал Билибин почти с уверенностью.

— Служил. Четырнадцати лет вступил добровольцем в РККА, уговорил отправиться на фронт и свою мать. Вместе служили при штабе Седьмой армии: я — связистом-самокатчиком, она — писарем-переводчиком.

— Вот как? А я с отцом служил при штабе Шестнадцатой, и мне приходилось бывать и писарем, и учетчиком...

— В двадцатом году после приказа о демобилизации из армии женщин и несовершеннолетних меня перевели в трудармию на Гатчинский хлебозавод. Там работал и учился. Сначала в дневной школе, потом перевелся в вечернюю, закончил ее, поступил в университет на астрономо-геодезическое отделение физико-математического факультета.

Юрий Александрович видел в астрономе и что-то наивное, н очень серьезное.

— Геодезистом работали? Астропункты устанавливали?

— Работал. Устанавливал. В Криворожье. В Карелии.

— Но Колыма не Криворожье и даже не Карелия.