Загогулина - Москвина Марина Львовна - Страница 14

Как-то раз иду я от Александра Митрофановича. День такой пасмурный, по дороге лужи, на заборах мочалки сушатся. Банка с молоком теплая, прямо горячая! Иду, об нее руки грею. А навстречу Антонина Васильевна, почтальон.

– Лен! – кричит. – Тебе открытка из Африки!

Я чуть банку из рук не выпустила.

На открытке была ночь, река Нил с пальмами на берегу, мост и город вдали в красных, белых и голубых огнях.

«Привет из Каира! – писал Тарабукин. – Сейчас два часа ночи, а температура плюс 30. Следующая остановка – Ходейда. Посмотри на карте, где это. Держу курс на Дар-эс-Салам. Жди известий оттуда. С приветом, Коля!»

Весть об африканской открытке быстро долетела до Александра Митрофановича. И он пришел, надев совсем новую клетчатую рубашку. Такую замечательную заграничную вещь купить в фомкинском универмаге мог только тот, кто соберет и сдаст в универмаг десять килограммов корней одуванчика.

– Чей же такой Тарабукин? – поинтересовался Александр Митрофанович, когда прочитал открытку. Он закатил глаза и сморщил лоб, наверное, хотел вспомнить, не водил ли он знакомства с Колиным дедом или папой.

Я сказала:

– Мы живем с ним в одном дворе и учимся в одном классе!

– Неси карту! – скомандовал Александр Митрофанович. – Будем следить за его путем!

Из сундука, где хранились фотографии, прялка и всякие тетинюрины редкости, я достала карту мира. Смахнув паутину, Александр Митрофанович разложил ее на столе и надел очки.

– Вон он, Каир! – черным от одуванчиков пальцем Александр Митрофанович ткнул в север Африки. – А вон Ходейда! Вишь, сбоку, на Красном море? А ему – во куда! В середку, против острова Занзибар!

– Малой, а уж целый свет повидал! – тетя Нюра сидела у окна, подперев кулаком щеку.

Через месяц от Тарабукина пришло письмо. Я как раз была на пруду. Мы с соседским Вовкой ныряли с плота – ловили ракушки. Плот сделал Александр Митрофанович. Осиновые бревна он скрепил тремя железными скобами.

Дерево уже порядком размокло, набухло, но плавучесть у нашего плота не хуже, чем у знаменитого «Кон-Тики». Мы прячем его в камышовой бухте. Когда надо, выталкиваем на середину пруда – и по очереди прыгаем в воду.

Нырять за раковинами полагается «солдатиком», перед прыжком сильно вздохнуть, а в руках держать булыжник. Так делают ловцы жемчуга.

Когда почувствуешь ногами ил, начинаешь нашаривать. Со дна поднимается муть. Оп! Нога наткнулась на что-то… Все. Отпускай булыжник и выныривай.

– Нормально! – Вовка пробует ракушку на вес, кладет в общую кучу.

Раковины черные, шершавые, плотно закрыты.

Возвращаюсь домой с пруда, а на столе конверт. Поменьше обычного, сверху что-то вроде марки со львом, павлином и горящим факелом, а посередине тарабукинским почерком адрес:

«ЕВРОПА, Россия, деревня Фомкино, ул. Имени 8-го Марта, д. 14. Е. Шишкиной».

«Привет, Лена! – писал Тарабукин. – Я живу в Дар-эс-Саламе. Сейчас тут не жарче, чем в Москве. Каждый день хожу к Индийскому океану. После отлива на пляже валяются морские ежи. Летал на Занзибар. Всего двадцать минут на самолете. Там везде растут гвоздичные деревья. Занзибар поставляет на мировой рынок 75 процентов всего производства гвоздики.

Во вторник поеду на Север, увижу Килиманджаро. А сейчас целый день скучаю. Ужасно скучно без друзей. Ну ничего, скоро увидимся! До скорой встречи! Коля».

Прочитала я его письмо, и вдруг мне стало обидно! Почему в жизни все так несправедливо?! Мы с Колькой учимся в одном классе, живем в одном дворе, даже его мама, Светлана Сергеевна, работает с моей мамой на одной работе! Но я сижу в Фомкино, а Колька разгуливает по Занзибару! Я на тетинюрином огороде жую кислый волосатый крыжовник, а он небось жареный бамбук уплетает с фигами и плавниками акулы! И разве мои черные ракушки из пруда сравнятся с его морскими ежами?!

А тут еще Александр Митрофанович!

– Спроси, – говорит, – у своего Тарабукина, как поет птица марабу. Я на дудках любую птицу сосвищу, кроме этой самой марабы.

И тетя Нюра тоже!

– Что я, – говорит, – всю жизнь на станции да в огороде?! Я железнодорожник, у меня проезд бесплатный! Продам козла, возьму Лушку и поеду в Сочи!

«Шпок! Шпок!» – падают с яблони яблоки-дички. Я последнюю ночь в Фомкино.

С открытыми глазами лежу на своих матрасах. «Шпок!» – в окне упала звезда. Не звезда, конечно, метеор. С невидимого в темноте огромного дерева.

Рядом проезжают поезда. На стене с диким грохотом вспыхивают и пропадают тени вагонов.

Я отворачиваюсь и натягиваю на ухо одеяло. Под одеялом шум поезда кажется морским прибоем.

В Москве сразу надо было идти в школу за учебниками для шестого класса.

– Коле тоже возьми, – говорит папа. – Светлана Сергеевна просила.

– А он что, – спрашиваю, – еще из Африки не вернулся?

– Какая там Африка! – махнула рукой бабушка. – Не повезло парню. Собрались, документы оформили. А Колька ангину подхватил. Его в больницу. Потом гланды вырезали, и в санаторий. Здесь, в Серебряном Бору, отбывает…

Я схватила свой рюкзак и как следует тряхнула! На ковер посыпались железная подкова, сопелка, яблоки с крыжовником, Колины письма, черные ракушки… Отличные ракушки, которые мы с Вовкой ловили на фомкинском пруду!

Письма я сунула в стол. Остальное погрузи ла в сумку. Потом вышла из дома, села в трол лейбус и поехала навещать Тарабукина.

ДЕЛО КЛЮНИНА

Я свидетель!

В четверг в леспромхозе буду показания давать.

А произошло вот что. Я в Фомкино у тети Нюры печку топила. Август. Не так уж и тепло. Печка у нас худая. Все прогорело – и кирпичи, и колосник. Тетя Нюра даже печника звала, соседа, дядю Толю Тумпакова. Хотя он по профессии машинист паровоза.

– Печь, – говорит, – у тебя, Нюра, дымит, как паровоз. Я ее под «шведочку» перестрою: хорошую дверочку, хороший колосничок!

А мне эта нравится – растресканная, с дырявой дверцей. Там огонь видно – шевелится в топке, как шмелиное гнездо.

Помню, часы показывали семь пятнадцать.

Часы у нас ходики, с гирями и картиной Шишкина «Утро в сосновом лесу» над циферблатом. Многие спрашивают – не родственница ли я художнику Шишкину? А я – нет. Дед мой – Шишкин Иван Терентьевич, папин папа и брат тети Нюры, – в Гражданскую войну был чапаевцем.

Ровно в семь пятнадцать я выглянула в окно. За яблонями видно дорогу. Хорошая дорога – воздушных змеев пускать. По ней, пока еще безлюдной, ехал на велосипеде Клюнин, нарядный, в пиджаке, в черном галстуке на резинке.

А через дорогу напротив нас – магазин «Уцененные товары». Все что душе угодно вы можете приобрести в этом магазине. Чучело выпи, аэрозоль «Сомбреро», ткацкий станок! Карнавальные маски! Набор мормышек – пожалуйста, любые! Главное, недорого.

Клюнин однажды с дядей Толей Тумпаковым задешево вскладчину купили там фотоаппарат и цветную пленку. Это когда они в Батуми ездили по путевкам от леспромхоза. Клюнин вернулся, рассказывает:

– Море – муть! С горы муть ползет. В кассе аэрофлота мутят. А! Одни нервы!

А Тумпакову – ничего, понравилось.

Нафотографировали! Этим вот аппаратом из «Уцененки». Клюнин снялся в зарослях бамбука, Тумпаков на фоне дельфина!.. И Клюнин еще – возле скульптуры атлета, на которой, по рассказам Тумпакова, крупными буквами нацарапал ножом слово «муть». Дома пленку проявили – одни фиолетовые пятна.

– Тоже красиво, – сказал тогда Тумпаков.

Но в «Уцененных товарах» больше никогда ничего не покупал.

К этому вот магазину и приближался Клюнин в семь пятнадцать утра. Ровно приближался, хорошо – не скажешь, что всего месяц, как сел на велосипед. До этого Клюнин ходил спортивной ходьбой. Раз по дороге в леспромхоз на Клюнина напали волки. Целая стая, а впереди вожак. Клюнин припустился, вспрыгнул на мчащийся грузовик! И в тот же день, распростившись с ходьбой, купил двухколесный велосипед.