Избранник Евы - Нестерова Наталья Владимировна - Страница 5

— Да заткнитесь! — крикнула на них акушерка. — Три часа уже воете, оглохнуть можно. В поле бабы рожают, а вы потерпеть не можете. Нечего себя жалеть, о детях подумайте. Сейчас изоретесь, а потом сил не будет тужиться. Щипцами будем тащить, — припугнула она. — Ну и день сегодня, как прорвало вас. В послеродовом уже в коридоре лежат.

Я напряглась, чтобы понять этот кошмар, и увидела, что с грубой акушеркой мне в сущности повезло — она была умелой и опытной. Врач, моего возраста молодой человек, сейчас ужинал в соседней комнате. Явно не Гиппократ!

Обезболивающего роженицам не давали, потому что, во-первых, его мало, а женщин много, а во-вторых, лекарства придерживали для абортов, которые делали по блату.

Сидеть мне было неудобно, и я принялась ходить по палате. Когда начиналась схватка, подходила к окну и, наклонившись, сжимала руками подоконник. В перерывах утешала других рожениц, но послать им избавление от боли не могла — даже самой себе я была бессильна помочь. Одна из кричавших женщин вдруг так завыла, зарычала по-животному, что прибежали врач и сестра.

— Вот теперь рожаешь, — удовлетворенно сказала акушерка, — вставай, пошли на стол.

И женщина действительно поднялась и быстро засеменила в соседнюю комнату, хотя мне казалось, что после того воя остается только умереть.

Я сама взяла в шкафу чистое белье и застелила освободившуюся кровать. «Когда же все это кончится?» — билось в голове. Но пытка только начиналась. Первые мягкие схватки пробили место, расчистили путь для огненной геенны, в которую погружалось тело. Сознание не терялось, оно как бы стояло рядом и издевательски наблюдало: «Смотри, как тебе больно, ишь, как мучаешься! Так тебе и надо! Получила?» Вся прежняя жизнь, с ее радостями и печалями, со всеми ее персонажами и героями, словно растворилась, я не помнила никого, ни о ком не думала. Только немыслимая боль впивалась в меня, как указка учителя в нерадивую ученицу: «Вот тебе! Я покажу, как не слушаться!»

Молчать я больше не могла и закричала, тонко, визгливо. По-щенячьи, умоляюще смотрела на врача, который в тот момент делал обход. Молодой человек задержался у моей кровати, присел и стал осматривать меня. В коротком перерыве между схватками, собрав все силы, я вонзилась в его мысли. Хотела узнать, долго ли продлятся мои страдания. А увидела иное.

Он, доктор, испытывал неодолимое отвращение к роженицам. Их разверзнутые, бритые, в порезах, промежности, толстые рыхлые бедра, грязь под ногтями на пальцах ног, некрасивые, потные, искореженные животной болью лица — все вызывало брезгливость и тошноту. Он почти привык к тошноте, научился с ней бороться, но жизнь не мила, когда тебя мутит от работы. Человек с хронической морской болезнью не годится в моряки.

— Шел бы в космонавты, — тихо буркнула я.

— Что вы сказали? — не расслышал доктор. Но мне уже было не до ядовитых выпадов.

Схватка — девятый вал, цунами раздирающей боли наваливалась, хотела утопить меня.

— Пожалуйста, — быстро, лебезя и заикаясь, прошептала я. Никогда не предполагала, что способна упасть до такого абсолютного раболепия. — Больше не могу, сделайте что-нибудь! Умоляю вас!

— Дайте ей закись азота, — распорядился врач.

Ко мне подкатили аппарат, от которого шел толстый шланг с маской на конце. Сестра приложила маску к моему лицу, щелкнула тумблером и сказала:

— Глубоко не дыши. Только когда схватка начинается, три-четыре вдоха. А то совсем пьяная будешь.

Но я судорожно, как неудачливый ныряльщик воздух, принялась втягивать в себя газ — только бы избавиться от чудовищной боли.

Трезвое сознание, наблюдавшее за мной со стороны, отодвинулось, боль тоже слегка отступила, и на освободившемся пространстве показался темный туннель. И я пошла по нему, хотя чувствовала, что делать этого нельзя. Я всегда была слишком любопытной — авантюристкой, искательницей приключений. Можно было отсидеться у входа, переждать боль и не соваться в туннель. На его стенах, как на бесконечном экране, показывали кино под названием «Жизнь Евы». До конца туннеля не дошла, но и того, что увидела, хватило. Я увидела Избранника, себя, дочь… Обида — игрушечное детское слово. Обида, умноженная стократно, превратившаяся в молнию, которая разбивает сердце. Не могу этого вынести. Как сказала бабушка-китаянка? «Не хочу!» Вот и я не хочу этого видеть и пережить!.. Я прервала себя.

II

Во второй половине пятнадцатого века во Франции двор короля Людовика XI не мог сравниться красотой и блеском с домом его двоюродного брата бургундского герцога Карла Смелого. Взаимная ненависть двух государей была непримиримой. Карл презирал Людовика, который хитростями, интригами, подкупами пытался подмять под себя раздираемые усобицами провинции. Кроме того, в свое время Людовик, еще дофин, неудачно интриговавший против собственного отца, был вынужден просить убежища у бургундского герцога и жил в его замке несколько лет. За гостеприимство отплатил черной неблагодарностью. Заняв трон, Людовик вскоре начал притеснять права крупных феодалов. В ответ они создали Лигу, которую возглавил Карл, объявивший королю войну.

В битве у деревни Монрели, недалеко от Парижа, погиб мой муж, мой второй муж, первый неудачно свалился с лошади во время охоты и свернул себе шею.

Нечего было и мечтать, свалившись в средневековую Францию, остаться незамужней. Нет, конечно, были варианты: предстать неизлечимо больной, уродливой, припадочной, буйно помешанной. Спасибо, не надо! Девушка, которую не берут замуж, — предмет насмешек, сплетен о ее тайных пороках. О, благословенный двадцатый век, в котором женщина могла распоряжаться своей судьбой! До него еще так далеко! Пока же по всему земному шарику действует правило: да прилепится жена к мужу. «Неприлепленной» женщине, особенно крестьянке (а их большинство) не выжить, потому что самой пахать землю, ухаживать за скотом и строить дом невозможно.

Мои мужья были славными, добродушными, незлобивыми существами. Звезд с неба не хватали, зато быстро выучились пользоваться специальной комнаткой для естественных нужд (туалетом). Оба считали себя героями постельных дел, кичились своей мужской неутомимостью. Но бурные сексуальные утехи происходили исключительно в их воображении. Свой супружеский долг я выполняла, мороча им мозги. О натуральных плотских утехах с кем попало не могло быть и речи. После моего московского Избранника!

Могла бы я подстроить события, чтобы оба супруга не сыграли в ящик? Без труда. Но вмешиваться в исторический ход событий надо с осторожностью, да и супруги мне поднадоели. Руку (колдовство) к их гибели я не прикладывала, нет за мной такого греха. Сами нашли свою смерть.

По случаю траура я не выезжала из своего поместья, и меня навестил близкий приятель Филипп де Коммин. Он привез соболезнования Карла вдове его вассала и нашел ее, то бишь меня, вполне спокойной и сдержанно печальной. Признаться, меня не столько интересовали подробности гибели мужа, как сама битва — было совершенно неясно, кто же победил. Политика увлекала меня больше, чем турниры и охота, а ценность человеческой жизни в наше жестокое время была очень мала.

Коммин, маленький, тщедушный и желчный, не менее чем знаменитый шут Карла Бургундского, с ядовитым удовольствием рассказывал мне:

— Никогда еще не встречал людей, столь пылко рвущихся в бой. Неудивительно, ведь перед сражением мы выпили вина едва ли не по бочке на брата. Доблестные рыцари так стремительно ринулись на противника, что смяли своих же лучников, и те не выстрелили ни разу. Герцог, естественно, был в первых рядах и дрался как лев. Увлекся погоней и позабыл обо всем на свете. Представьте, в итоге его окружили королевские конники! Один из них хлопает Карла по плечу и орет: «Сдавайтесь, я узнал вас, монсеньор!» Только счастливый случай спас герцога. Мы сражались, как всегда яростно, то есть никто толком не командовал. Кто-то отсиживался в лесу, вроде умника Сент-Поля, кто-то театрально демонстрировал свою храбрость. Я, признаться, думал только о бегстве.