Избранник Евы - Нестерова Наталья Владимировна - Страница 4

К желанию иметь ребенка мы подошли просто и естественно. Это было нормальное природное движение любовных отношений, ведь им, отношениям, нужно куда-то развиваться. Хотя в начале нашего романа мысль о детях отнюдь не вызывала энтузиазма. Мы видели на примере друзей, в какие хлопоты и заботы повергает родителей появление ребенка. У молодых отцов появляется нервное беспокойство, а у матерей вовсе нечто куриное в глазах — острая забота о своем насесте. Но постепенно захотелось и нервной заботы, и насеста.

Однажды мы пришли в гости к приятелям, у которых был младенец. В том возрасте, когда сидят, ползают, но еще не ходят. Молочно пухлый карапуз, щекастый, с перетяжечками на ручках и ножках, он стоял в кроватке, держался за спинку и что-то яростно твердил на своем языке, никому не понятном:

— Гу-гу! Ба-ба! Ва-ва!

Родители включили музыку и попросили малыша:

— А как Ванечка у нас танцует?

Парнишка запрыгал на месте, уморительно отбрасывая ножки. Мы смеялись тем удивительным и чистым смехом, который бывает только при взгляде на ребенка. В результате активного «танца» с Ванечки сползли штанишки. Между деревянными круглыми прутьями кроватки во всей кукольной красоте маячило его маленькое мужское достоинство. Оно вдруг напряглось, поднялось, и брызнула струя — точно в Избранника, который сидел на корточках перед кроваткой.

— Тихо! Не шевелись, не испугай! — прошептала я.

И все взрослые замерли, покусывали губы, но не смеялись вслух, не то боясь испугать, не то завороженные этим простым актом, в исполнении младенца почти сакральным.

— На свадьбу пригласил! — сказала мать Ванечки и повела Избранника в ванную.

Такая, оказывается, русская примета: описал тебя ребенок, значит — на свадьбу пригласил.

Не знаю, как насчет свадьбы, но маленький Ванечка стал последним толчком к решению иметь ребенка.

На обратном пути домой Избранник был задумчив и грустен. Я догадывалась о причине, но когда муж заговорил, вздрогнула — невольно он попал в точку тайного и неизбежного.

— Знаю, — сказал Избранник, — что в твоей жизни ребенок будет этаким громадным рубежом — из дочек в матери.

Точнее не скажешь. Родив дочь, я лишусь чудесничества и стану обычной женщиной. Какую-нибудь одну удивительную способность можно постараться сохранить. Музыкальный или живописный талант, способность к языкам, внешнюю красоту и задержку старения, добрый нрав, порождающий восхищение окружающих… У любой женщины можно отыскать золотник. Никто не считает его волшебным. И напрасно! Точно знаю, что я не стану, как бабушка-алеутка, практиковать чтение мыслей мужа. А что моя мама оставила? Не могу точно сказать, она мне кажется кладезем добродетелей и чудес.

После рождения дочери обратного хода нет, поэтому так важно найти своего настоящего избранника. Хотя мой муж, делясь мечтами о ребенке, конечно, имел в виду другое:

— Твоя учеба, аспирантура, диссертация… Но, возможно, нам родители помогут, у мамы скоро пенсия… Не знаю, как тебе объяснить, это такое чувство… просто что-то биологическое…

Ничто биологическое было мне не чуждо. И мои часы пробили еще раньше, чем у него. Мне давно мечталось, грезилось, как буду держать на руках, кормить своим молоком теплое беспомощное тельце — его, мое, наше продолжение.

Беременность я переносила легко. Вместе с тем как рос у меня живот, шевелилась и почесывалась в нем маленькая дочка, сосала пальчик, лягала меня пяткой в печень, постепенно терялись мои чудесные способности. Теперь я уже с трудом заглядывала в чужие мысли, смотрела сквозь стены, не могла быстренько заучить толстый учебник, слетать к маме и объесться сладостями. В Москве не найти моего любимого свежего инжира, только засахаренный. Хотя инжир прекрасно растет в соседней Болгарии и, кажется, на Кавказе! Многое я уже потеряла, но с маленькими чудесами в ожидании большого Чуда расставалась легко.

Мы сидели на диване, щелкали семечки и смотрели телевизор, когда у меня начались схватки. Тупая, совсем не страшная, какая-то разведывающая боль широкой лентой растеклась внизу спины и мягко отступила. Я замерла, когда такая же волна прокатилась по мне через полчаса.

— Кажется, началось, — сказала я тихо мужу.

— Что? Это? — растерялся он. Но тут же попытался взять себя в руки. — Спокойно, без паники. Я звоню в «скорую», ты собираешься. Нет, ты сидишь, я звоню, потом тебя собираю. Не двигайся! Дыши! Вдох — выдох! Ты хорошо дышишь?

— Великолепно.

Хотя накатывал страх, я не могла не смеяться, когда Избранник разговаривал со «скорой» и умолял немедленно приехать за его рожающей женой, а на том конце ему втолковывали: «У первородящих это может длиться до двадцати часов, а у вас только началось».

— Девушка! — кричал он в телефонную трубку. — Какие двадцать часов? За это время я сам рожу! Пожалуйста, поскорее? Адрес? При чем здесь наш адрес? А! Правильно, записывайте. Елки зеленые, забыл! Какой у нас адрес? — повернулся беспомощно ко мне. — Чего ты смеешься? Нашла время хихикать! Девушка, это я не вам! Никто не шутит, мы правда рожаем! Обменная карта? Из женской поликлиники? Нет у нас никаких карт! Нашли время бюрократию разводить! Минутку, жена говорит, есть карта. Я не нервничаю! Я спокоен как гиппопотам. Интересно, что делает гиппопотам, когда его жена рожает? В зоопарк? Обратиться в зоопарк? Вы меня совершенно запутали. Евочка, тебе больно? Девушка, моей жене очень больно! Делайте что-нибудь! Пишите адрес…

Потом он носился по квартире, складывал в пакет мои туалетные принадлежности и присовокупил к ним свою электробритву.

В карете «скорой помощи», которая везла нас в роддом, схватки стали чаще и болезненнее. Боль захватывала уже не только спину, но и низ живота, в ней появилось что-то острое, электрическое. Эти уколы долго остывали, и я закусывала губы, сжимала со страхом руку Избранника. На секунду передо мной распахнулись его мысли, я в них нечаянно въехала на волне боли. Там судорожно билось: «Зачем мы связались с родами? А вдруг она умрет?»

— Все будет хорошо, — сказала я. — Сколько женщин прошло через это. Никуда я не денусь, теперь не умирают от родов.

Я лукавила. Умирают в родах. Раньше часто, в двадцатом веке — реже, спасибо медицине. Моя пра-пра-пра-бабушка, не алеутка, а китаянка, жена мандарина эпохи Синь… Дзинь… не помню, родила дочь, посмотрела на нее. Прошептала: «Не хочу!» — и умерла. Думаю, мама знает, чего не хотела бабушка-китаянка, но мне никогда не говорила, как я ни канючила, выпытывая.

В приемном отделении нас разлучили. Муж остался за дверью, а меня повели в помещение — холодное, бездушное, чем-то, возможно запахом хлорки, напоминающее предбанник фашистской газовой камеры. Я никогда не была в концлагере, но сравнение напрашивалось. Раздели догола. Одна, без Избранника, среди кафельных стен, я чувствовала себя марионеткой в чужих равнодушных руках. Сделали клизму, побрили ржавым лезвием промежность — все с продолжающими нарастать схватками. Дали застиранную рубаху и стоптанные тапочки, велели сесть у стола врача приемного отделения. Она принялась медленно заполнять длинные листы с заголовком «История родов». Когда родилась, чем болели я и мои родственники — отвечала в перерывах между схватками.

— Ничего, это еще цветочки, — глядя на мои корчи, «успокоила» врач.

Потом санитарка повела меня пешком по лестнице в дородовую палату. Все десять кроватей были заняты роженицами.

— Посиди на стуле, пока койка освободится, — сказала, не здороваясь, дежурная сестра и взяла у нянечки мою «Историю».

Тугой и громадный сгусток боли заполнял комнату от потолка до пола. Раскрытое окно нисколько не растворяло его. Напротив, тягучей волной он переваливался через подоконник, тек вниз и задевал прохожих на улице, которые морщились от непонятной тревоги. В палате же это невидимое ужасное облако постоянно подпитывалось истерикой рожениц. Самые счастливые под действием лекарств спали, но и во сне их лица искажались гримасами боли. Кто-то стонал и плакал, две женщины кричали в голос.