Победивший платит (СИ) - "Жоржетта" - Страница 50

- Терпи, - подсмеиваюсь, в тон словам дразня дыханием по четко очерченному ромбу мышц у копчика. – Терпение – добродетель.

- В нашем ли пикантном положении... - глубоко и медленно выдохнув в подушку, интересуется Эрик, - говорить о добродетелях?

- Почему? – удивляюсь я, разрываясь между двумя равно приятными возможностями поддразнить моего барраярца языком: словесно и буквально. Гладкие, тяжелые волосы свободно стекают, расплетенные, скользят по его спине и ягодицам; Эрик чуть прогибается в пояснице… – Или в занятиях любовью не бывает добродетелей и грехов?

– Преимущественно второе. – По виднеющемуся краешку щеки понятно, что он расплылся в улыбке.

- Если, несмотря ни на что, мы добрались до постели, понятие греха теряет смысл, - сообщаю преувеличенно серьезно. «А если ты, дружок, перестал бояться и начал хихикать, хватит тебе отдыхать лицом в подушку». Отпускаю, сажусь в изножье кровати, скрещивая ноги. - Повернись-ка.

- Чтобы встретить опасность порока лицом к лицу? – фыркает Эрик. - Можно. - Он перекатывается на бок, почти лениво, блаженно вытягивается, раскидывает руки.

Мизансцена "иди сюда" настолько явная, что меня окатывает волной желания. Но если в любви и есть грех, то это – торопливость. Долгое томительное предвкушение сегодняшнего вечера, драгоценное сближение шаг за шагом не заслуживают быстрого соития на кровати, неудобной и тесной, как столь любимая моим барраярцем военная форма, и наверняка навевающей ему ассоциации с одиночеством и болезнью. Пора перебраться ко мне в спальню.

Прямолинейность приглашения, выглядящая неуместно час назад, сейчас дразнит прелестью полной откровенности, и Эрик оказывается не против его принять. Полуодетые, босиком – я обнаженный по пояс, а он и вовсе в моей короткой накидке вместо полагающегося халата, – мы отправляемся через полдома в мои покои. И хотя слуги давно спят, одна мысль о лицах гипотетических наблюдателей заставляет расплыться в улыбке, а уж когда я представляю на их месте моих светских знакомых… То-то было бы веселья и обмороков. Но сейчас я чувствую себя не Старшим с кодексом правил в голове, а совершеннейшим мальчишкой, не стесненным условностями приличий.

У Эрика же другие ассоциации. - «Римские патриции пускаются в разврат?» - уточняет он со смешком. Похвальное классическое образование и, главное, верное направление мыслей.

Барраярец с любопытством лисы проходится по моей спальне, изучая подробности интерьера. В комнате, как обычно, свежо, и дуновение воздуха шевелит занавеси, но, я надеюсь, эта прохлада подскажет Эрику не кутаться в накидку, а снять ее ради теплых объятий свежей постели или душистой горячей воды. С намеком открываю перед ним дверь в ванную, попутно дунув на взъерошенный затылок.

- Это, конечно, не привычный тебе слуга с кувшином и тазиком, - вспоминаю недавний разговор про гигиенические обычаи на Барраяре, - но тоже ничего.

Эрик, приподняв бровь, оглядывает панель управления ванной, хмыкает, трогает пальцем кран. Пересчитывает флаконы на полке, откровенно загибая пальцы. От предложения выбрать аромат самому благоразумно отказывается: мол, он-то выберет, а вдруг оно окажется средством для сведения мозолей?

Что ж, значит, нам предстоит плавать в лилейном масле. Расслабляет, но не усыпляет, обостряет чувства, и запах еле заметен. Золотистые блестки по воде. А ванна велика настолько, что сюда мы и вдвоем поместимся без неудобств, и, надеюсь, Эрик, нежащийся сейчас в теплой воде, не отпрянет, расценив это как злостное покушение на свою самостоятельность.

Переступив край, опускаюсь в воду и устраиваюсь у него за спиной, обнимаю. И он послушно откидывается назад, расслабляя мышцы и словно стекая по мне в воду. Я ловлю себя на невольной усмешке: гем-лорд в качестве подставки в бассейне… и гем-лорду от этого хорошо до невозможности скрыть возбуждение.

Эрик, словно нимало не смущенный, растирает душистую пену в ладонях, намыливается – и лишь потом оборачивается и спрашивает, улыбнувшись: - Ты всегда так обхаживаешь своих любовников… или любовниц?

Мне приходится помолчать, собираясь с мыслями, и, наконец, признаться: - Нет. Так сильно я еще не увлекался. – Странно и ошеломляюще внезапно понять, что чужак вдвое тебя моложе вертит тобой, сам того не замечая, а ты с восторгом вертишься вокруг. Я быстро меняю тему: - Потереть тебе спину?

Эрик довольно фыркает. - Окажи такую любезность. И можешь рассчитывать на взаимность.

Отобрав флакон с мылом, деловито взбиваю шапку душистой пены у него на плечах. Эрик потягивается, на изогнувшейся спине виден каждый позвонок. От попытки прихватить его зубами за загривок останавливает лишь нежелание узнать, какова пена на вкус. Наконец, закончив, я отпускаю его, он выскальзывает из моих рук, на мгновение погружается в воду с головой, тут же выныривает, оглаживает мокрые волосы руками, стряхивая капли.

- Моя очередь. Ну, отдашься в мои хищные руки? – улыбается.

- Разумеется. Дай мне только салфетку из тех, что лежат за той синей коробкой? Мне лень тянуться.

Запрокинув голову, смываю грим. Лицевая краска – стойкая штука, обычная вода ее не размывает. И то, хороши бы мы были, если бы четкие линии расплывались на лице от прикосновений, жары или дождя, словно косметика на физиономиях накрашенных инопланетниц.

Эрик, встав на колени на дно ванной, притягивает меня за плечо. Мочалка проходит по телу уверенно, размашисто и аккуратно, кожа начинает слегка гореть, и откликаются разогревающиеся мышцы. Наверное, и с массажем он знаком не только по нашим сеансам – движения идут от центра к периферии, на общестимулирующих точках давление слегка усиливаются. Откровенно наслаждаясь, я прикрываю глаза и не сразу замечаю, с каким удивленным сосредоточением он изучает мое лицо.

- Что? – переспрашиваю чуть хрипловато; вот уже и голос меня не слушается. Лишь потом до меня доходит: без грима он видит меня впервые. Улыбнувшись, уточняю: - Это что-то меняет?

Барраярец проводит влажными костяшками пальцев по моему лицу, очерчивая скулу, глубоко вздыхает и улыбается. - Вот ты какой.

Эффект неожиданности? И, пожалуй, этот эффект его возбуждает, если я хоть немного умею читать по лицу. Не в силах удержаться, притягиваю к себе и целую в полуоткрытые от любопытства губы.

- Если я тебя отшлепаю мочалкой, это будет не слишком для твоего аристократического достоинства? - вкрадчиво интересуется Эрик, когда ему удается вывернуться – увы, слишком быстро. Отложенная мочалка сползает с края ванны и уплывает. Он стоит на коленях, по пояс в воде, и смотрит на меня в упор, чуть запрокинув голову. - Я тебя мою. Занят важным делом. Не мешай.

- Кто тут старший? - вздергивая бровь, осаживаю я наглеца. Это удалось бы лучше, не будь улыбка устойчивей полос грима. - Хочу и буду.

- И кто-то говорил, что терпение это добродетель? - ехидно осведомляется барраярец. - Немного осталось. Погоди.

- Тебе еще придется вымыть мне волосы, - предупреждаю, умалчивая об истинной причине нелюбви к сложным прическам. Полтора часа терпеть прикосновения парикмахера – самый верный способ, позабыв о делах, тут же отправиться в Дом Услад. - И учти, в процессе я за себя не ручаюсь.

- Только не утони, - улыбается Эрик, проскальзывая мне за спину. Я чувствую его дыхание на шее, но гораздо сильнее легкого дуновения впечатляет ощущение пальцев, медленно перебирающих волосы, массирующих голову, с томительной неспешностью взбивающих белую шапку шампуня. Прикосновения осторожны, словно по контрасту с теми резкими движениями, которыми он орудовал мочалкой. Вот он проводит ладонью за ухом, подбирая пряди, и вновь перемещает пальцы на макушку, собирая локоны в кулак, пропуская сквозь пальцы, поглаживая… Я тихонько шиплю сквозь зубы.

И он все понимает. Потому что сообщает на ухо, чуть прихватив губами мочку: - Скажешь, когда хватит? Или подождать, пока это м-м... не станет очевидно? - Ладонь с растопыренными пальцами перемещается уже на основание шеи и по миллиметру движется вверх, чуть массируя кожу подушечками, и я не выдерживаю.