Со щитом и на щите - Димаров Анатолий - Страница 33

— Отставить! — шипит над самым ухом помкомвзвода.

Товарищи мои еще стреляют, старательно прицеливаясь, а я выпалил все патроны, столбом торчу в окопе.

— Что же это вы? — с укоризной спрашивает лейтенант, и я не смею даже взглянуть на него. Сам чуть не плачу: если до этого еще теплилась надежда, что попаду в мишень, то теперь уверен: все пули послал «в молоко».

И вот все выстрелы стихли. Возбужденные, раскрасневшиеся бойцы откладывают винтовки, а командиры торопятся к мишеням. Останавливаются возле каждой, подсчитывая выбитые очки, мы же нетерпеливо ждем результаты. Ну, а мне и ждать нечего: и так все ясно. Даже Мишка не пытается меня утешать. Лишь спрашивает:

— Ты что, рехнулся?

— Отстань! — отворачиваюсь от него со слезами на глазах.

— К твоей подошли, — говорит Мишка.

И без него вижу, что к моей. Долго рассматривают… Наверно, пробоины ищут. «Найдете, как же!» — мелькает ожесточенная мысль. Мне хочется, чтобы там провалилась земля.

От группы командиров отрывается наш отделенный, мчится к окопам.

— К командиру роты! Бегом!

Беру потяжелевшую винтовку, бегу. Бегу нехотя: знаю наперед, что за угощение ждет. Бегу и припоминаю, какое самое строгое наказание может наложить командир роты.

— Ваша мишень? — спрашивает комроты, и лицо у него почему-то нестрогое.

А лейтенант… Лейтенант, ей-ей, улыбается!

— Моя-а, — отвечаю растерянно.

— Молодец! — говорит капитан и еще раз повторяет: — Молодец! Знаете, сколько вы выбили? Девять пуль в «яблочко», а десятая — в семерку!

— Молодец! — подтверждает комроты и смотрит на меня почти влюбленно.

Я же настолько ошарашен неожиданной удачей, что даже не ощущаю радости. Только позднее, когда лейтенант выстроит взвод и капитан объявит мне перед строем благодарность, за плечами у меня зашевелятся крылышки. Сначала маленькие и хилые, а потом все больше и больше разрастаясь, особенно на следующий день, когда пришедший комбат спросит лейтенанта:

— Где ваш орел? Покажите!

Я уже немного освоился, свыкся с внезапной славой. Отвечал комбату, что еще сызмальства стрелял — каждый раз попадая в копейку.

Комбат тоже назвал меня молодцом. И все — и лейтенант, и командир отделения, и весь наш взвод — гордились мной.

В тот вечер мне не хотелось спать. Писал домой письмо, рассказывал маме, что стал снайпером, что сам командир полка пожимал мне руку и обещал послать на стрелковые соревнования. А брату сообщал, что у меня уже есть своя винтовка и я стреляю из нее сколько захочу, что не забыл о своем обещании и скоро пришлю ему патроны и порох. И еще приписал в конце, что, по-видимому, я здесь долго не задержусь: после соревнований меня обязательно заберут в дивизию, если не выше. Ждите теперь новый адрес, а потом уже напишете ответ.

Похмелье наступило через день. Сам комбат захотел посмотреть, как я стреляю, мне вручили десять патронов и повели к мишеням.

На этот раз не звучали команды. Я сам залез в окоп, положил локоть на бруствер, а на локоть — винтовку и, посадив на мушку еле видимую мишень, выпустил все десять пуль точно так же, как и позавчера, — разом. Командиры сразу же кинулись к мишени, но могли и не бегать: все десять пуль ушли «за молоком»!

Мне выдали еще десять патронов и приказали не торопиться — целиться получше. Я целился до боли в глазах, но результат оказался таким же, пули летели куда угодно, только не в мишень.

Пришлось следом за первым посылать домой еще письмо. С сообщением, что стрелковые соревнования откладываются на неопределенный период и потому остаюсь по старому адресу.

Служба, служба…

Идя в армию, я и представить себе не мог, насколько трудной окажется военная служба. Был убежден: в армии только и делают, что стреляют из винтовок да пулеметов, мчатся на конях и танках, а по воскресеньям форсят перед гражданскими. Служба казалась мне легкой и приятной, а виной этому были прежде всего кинофильмы и книжки, которыми мы зачитывались. Кроме того, и один морячок, мой односельчанин, который служил на Черноморском флоте и как-то приехал к родителям в отпуск на десять суток. Когда он проходил по улице, заметая пыль широченными клешами, мы с восторгом бежали следом, сгорая от зависти.

По утрам, сразу же после того, как наши матери выгоняли коров на пастбище, мы собирались около двора, где жил моряк. Садились на густой спорыш и терпеливо ждали его появления.

Сначала выбегал его младший брат с бескозыркой на стриженой голове. Бескозырка наползала ему до самого носа, а на ней… две ленточки позади с золотыми тиснеными якорями и золотая надпись по околышу. Даже не глянув в нашу сторону, будто вовсе не знаком с нами, он шел к колодцу, вытаскивал полное ведро воды. Ставил его на траву и громко кричал из-под бескозырки:

— Коля, иди умываться!

Из дома, голый по пояс, выходил моряк.

— Готово? — весело спрашивал он. — Порядочек!

Широко расставив ноги, он наклонялся почти до земли и, подставляя широкую спину, командовал:

— А ну-ка, лей — не жалей!

И только покряхтывал от ледяной воды.

После умывания моряк обязательно подходил к нашей стайке:

— Здравствуйте, товарищи моряки!

Мы неслаженно гоготали, как гуси, а он запросто устраивался между нами на спорыше. Он совсем не был задавакой, не то что его братишка, и с готовностью отвечал на все наши вопросы о море, о кораблях, о службе на флоте. У нас головы кружились от его рассказов, мы спали и видели себя на военной службе и ужасно жалели, что никак не перекроишь на клеши наши узенькие штанишки.

Моряк пробыл в отпуску десять дней, а растревожил наши сердца на многие годы. До тех самых пор, пока мы сами не попали в армию и во всех тонкостях не узнали военную службу.

За три месяца службы в армии мы многому научились, во многом изменились. Нас уже не пугала ни строевая, ни физподготовка, и хотя не так легко, как наши командиры, мы уже преодолевали укрепленную полосу и, добравшись до хворостяного чучела, лихо кололи его штыками. Нам уже не требовалось, встречая командира, высчитывать расстояние, чтобы ровно за четыре шага перейти на строевой шаг, вскинуть выпрямленную ладонь к виску, — все это выходило само собой: натренированное тело автоматически выполняло всевозможные команды. Когда мы приняли присягу, командиры нам объяснили, что отныне мы стопроцентные бойцы и потому нас теперь могут за особо важную провинность даже отдать под военный трибунал, чего нельзя было сделать до этого. И, как ни странно, это сообщение нам польстило, еще больше дало почувствовать, что мы теперь не какие-то там желторотые, а полноправные члены великой, стройной, обмундированной семьи, имя которой — армия.

Итак, прошло время предварительного обучения, началась настоящая служба.

Сегодня мы с Мишкой дневальные.

Громадная казарма пуста: рота ушла на учения. На улице настоящая зима, снегу намело по пояс, наши товарищи штурмуют сейчас «вражеские» окопы, а мы с Мишкой роскошествуем в относительном тепле. Тепло, правда, не очень-то, печи едва дышат, и возле них не нагреешься, но это все же лучше, чем лежать посреди поля в снегу и отогревать дыханием задубевшие пальцы.

Но удивительно: никакие болезни нас не брали. Как мы ни мерзли, как ни мокли, валяясь на сырой земле, — никакой насморк не смел к нам цепляться. Дома мы давно свалились бы в горячке, а здесь никто из нас и не чихнул! Будто и вправду наши командиры знали волшебные магические слова, оберегавшие нас от всяческих болезней и простуд.

Так вот, сегодня мы с Мишкой блаженствуем: в казарме прибрано, койки застыли в строгих рядах, табуретки выровнены в линию, и нам осталось лишь стоять по очереди возле тумбочки у входа. Даже можно немножко посидеть, но тогда навостри уши, чтобы не застал тебя внезапно командир. Дневальный должен стоять, как свечка, ни на шаг не отходя от тумбочки, и докладывать каждому командиру, где находится рота в данный момент, что дневальные — такой-то и такой-то.