Когда я был произведением искусства - Шмитт Эрик-Эмманюэль - Страница 13

— Это поразительно!

— Мы вступаем в новую эру.

— Это исторический вечер!

— Признаюсь вам, что с некоторых пор я перестал следить за творчеством Зевса, но здесь он поистине ошеломил меня.

— Человечно ли так поступать? Или бесчеловечно?

— Во всяком случае, это великое творение!

— Взгляните на скульптуру, просто поразительная иллюзия! Можно поклясться, что она понимает наш разговор.

Среди наиболее любопытных находились и тридцать красоток Зевса. Спеленатые, завернутые в прозрачный пластик, обнаженно-розоватые, они были неспособны установить связь между тем, кем я был, и тем, в кого превратился, и разглядывали меня сначала с любопытством посетителя лавки старьевщика, словно прикидывали, поставили бы они меня у себя дома на полке или нет. Затем, под впечатлением от восторженных комментариев достойнейших лиц нашего острова, услыхав отклики уважаемых гостей о моей оригинальности, моей смелости, моей революционности, они с удивлением уставились на меня, как если бы им сказали, что кресло съедобно. Наконец их отношение резко переросло во враждебность, когда они осознали, что никто не принимает их в расчет, за исключением нескольких сексуально озабоченных старичков и вульгарного миллиардера-завсегдатая. Я ликовал про себя. Все внимание было приковано ко мне. Красотки были отброшены в тень. Именно по их разочарованным мордашкам я поверил в свой полный успех.

Наконец настал черед моих братьев.

Они рассматривали меня гораздо дольше, чем тогда, когда я был их братом. Я вовсе не ждал, что они что-то скажут, так как у них ни на что не было своего собственного мнения. В этот вечер они проводили положенное время, необходимое для осмотра картины в музее, чтобы потом напустить на себя вид знатоков искусства. Постояв минуты три передо мной, они повернулись к своему пресс-атташе, неприятному высокому типу с жестким лицом, холеному, в кожаной куртке с кучей застежек-молний, вызывающе одетому по последней моде, как это присуще людям, которых природа обделила красотой.

— Что ты об этом думаешь, Боб?

— Не волнуйтесь, это не затмит вашей славы, птенчики мои.

Братья Фирелли, закивав головами, с облегчением вздохнули. Боб вытащил из кармана пудреницу, соломку и начал вдыхать порошок. Близнецы, тыкая в меня пальцами, продолжали настойчиво выпытывать.

— Если честно, как ты это находишь?

— Да наплевать мне.

— Ты не понимаешь: что мы должны говорить другим?

— Успокойтесь, зайки мои. Вы будете отвечать, как обычно: с-ума-сойти-ну-просто-гениально-обожаю-революционно-блеск, с ума сойти на самом деле, с ума сойти!

— А нельзя что-то более умное сказать?

— К чему?

Взбодрившись, Боб с трепещущими от наслаждения губами спрятал в карман свою пудреницу и недобро осклабился.

— Этого еще не хватало: чтобы вы вели умные разговоры! Вы что, хотите потерять свою публику?

— Но…

— Молчать! Вас обожают, потому что вы красивы, и точка. Люди вполне догадываются, что вы не стояли у истоков изобретения задней передачи для автомобиля, равно как и других изобретений. Как только вы начнете разговаривать, как нобелевские лауреаты, это станет концом вашей карьеры, сладкие вы мои.

И он грубо подтолкнул их в сторону буфета, продолжая ворчать:

— Вести умные беседы… и это — братья Фирелли! Редко услышишь такой вздор! К счастью, до этого вряд ли дойдет…

Они оставили меня в смятении. Встреча с братьями доставила мне меньше удовольствия, чем я рассчитывал. То, что я вывел из их отношений с Бобом, меня поразило: таким образом, у них тоже был свой Благодетель, который думал за них. То, что им было мало слыть просто красивыми, неприятно удивило меня. Чего можно желать большего, чем прекрасная внешность? Ведь именно из-за того, что я был лишен ее, я и решился на то, чтобы превратиться в странного, не похожего ни на кого человека.

Мое смятение развеяли комплименты, которые с новой силой посыпались на меня, — лестные, бодрящие, словно весеннее солнце, растапливающее мое холодное сердце. Неслыханно! Невероятно! Как ново! Как свежо! Какая глубина! Все эти слова были лишены смысла, но сила, с которой они выкрикивались из толпы, наполняла их непередаваемым блеском. Они лились на меня как контрастный душ после многолетнего холода равнодушия, который пробрал меня до костей за всю мою недолгую жизнь, я купался в золотистых лучах признательности, я рождался заново…

— Как вы назовете свое творение, уважаемый мэтр?

— А по вашему мнению? — поинтересовался Зевс-Питер-Лама, поглаживая подбородок.

Тут же посыпались крики. Имена следовали одно за другим. Можно было подумать, что здесь проходит аукцион. Предложения фонтанировали: Человек, о котором мечтали; Другой Человек; Тот, каким мы хотели бы стать; Тот, которого уже не ждали; Тотальный Человек; Человек будущего; Человек настоящего; Мечта приближается; Воспоминание Дориана Грея; Тот, кого не смог создать Господь; Тот, кого пропустил Бог; Кома творца; Бионический Человек; Над Добром и Злом; Так говорил Заратустра; Над Уродством и Прекрасным; E=mc2; Левиафан; Золотое Античисло; Синтез; Теза-Антитеза-Ерундеза; Сон Эпиметея; Альфа и Омега; Реванш хаоса; Уникальный.

При каждом предложении Мой Благодетель снисходительно улыбался. Наконец он вскочил на подиум и ткнул в меня пальцем:

— Есть только одно название этому революционному произведению искусства: Адам бис.

Так прошло мое крещение под аплодисменты и вспышки фотокамер.

В то время как мое тело на протяжении нескольких дней с трудом отходило от той памятной вечеринки, на которой я был вынужден слишком долго находиться в стоячем положении, мое сердце колотилось от нежданно свалившегося на меня счастья.

Мой Благодетель принес мне в постель целую кипу газет и журналов, со страниц которых на меня смотрели мои фотографии. Без всякого сомнения, моя инаугурация превратила меня в настоящую звезду. Адам бис ярко блистал на первых страницах самых уважаемых печатных изданий.

В то же время я спокойно принял на себя бремя славы. Более того, я рассматривал это как восстановление нормального хода вещей. Никогда не имея под рукой иного чтива, кроме прессы, я полагал, что журналисты говорят только о чем-то важном; а ведь до сих пор они самым скандальным образом меня игнорировали, несмотря на то, что я считал себя значительной фигурой. Зато теперь то, что мое имя склоняли на каждой странице газет и журналов, можно было считать торжеством справедливости. Мое существование было наконец замечено и запротоколировано. Если не сказать, торжественно отмечено общественностью.

Я находил наслаждение в самых мелких гранях своего успеха: я замерял место, отведенное в средствах массовой информации моим братьям, которое оказывалось просто смешным в сравнении со статьями, посвященными моей персоне; я ревниво следил за качеством работы пишущих специалистов, комментировавших каждый мой шаг. Бывало, что они раздражали меня до бешенства: подумать только, перенести меня из рубрики «Новости» на страницы «Жизнь общества» или, хуже того, в рубрику «События культуры» на самую последнюю страницу. Зевс-Питер-Лама едва сдерживал мой гнев.

Он ежедневно устраивал фотосессии с лучшими фотографами острова.

— Вот и наступил второй этап твой славы, Адам бис. Сначала тебя фотографировали, потому что ты слыл особенным, непохожим на других.

Теперь тебя фотографируют, потому что ты знаменит. Известность — животное, которое кормит себя своей плотью.

Я с удовольствием подставлял себя под вспышки фотографов, принимая всевозможные позы. Однако по-прежнему отказывался раздеться полностью перед фотокамерой.

Вечерами мы с Зевсом-Питером-Ламой вели долгие дискуссии на эту тему.

— Ты должен слушаться меня и позировать обнаженным.

— Нет.

— Но ты же не будешь вечно таскать на себе эти уморительные шорты!

— Насколько я знаю, Микки Маус никогда не снимал свои штанишки.

— Не сравнивай, ради Бога, мое творение с этой ничтожной мышью.