Когда я был произведением искусства - Шмитт Эрик-Эмманюэль - Страница 12

В двадцать один тридцать Зевс-Питер-Лама собрал всех на террасе, где я сидел под покрывалом, чтобы полюбоваться радугой.

— Радугой? Но сейчас же ночь!

— Я не нуждаюсь ни в солнце, ни в дожде, чтобы создать свою радугу, — ответил на изумленные восклицания Зевс, ударив в гонг.

Легкий шорох поднялся из глубины парка. Тучи потемнели. Воздух начал странно вибрировать. Казалось, откуда-то издалека послышалась канонада. Особо чувствительные гостьи завизжали. Вдруг взорвались петарды. Затем небо внезапно озарилось лучами прожекторов, которые танцевали вдоль и поперек, открывая разворачивающееся над нами зрелище. В небе, шурша крыльями, испуганные, дрожащие голуби летали над садом, не решаясь сесть из-за непрекращающихся взрывов петард и гонявшихся за ними ярких пучков света. Желтые птицы летали отдельно, красные тоже, синие были с синими, желтые с желтыми, фиолетовые с фиолетовыми… Цветные своды встречались, пересекались друг с другом, но ни разу ни один цвет не исчез и не затерялся.

— Самое поразительное, — объяснял гостям Зевс-Питер-Лама, — что голуби, как только их выкрасили в определенный цвет, группируются только с товарищами по цвету и живут обособленно от особей других цветов. Цвета таким образом становятся подобием рас. А значит, в отличие от распространенного мнения, глупость присуща не только людям.

Радужное сияние прекратилось, и слуги внесли на большом подносе главное блюдо вечера — «Арчимбольдо», представлявшее собой огромное тело атлета с карамелью вместо кожи, покрывавшей всевозможные мясные блюда. Фазан, индюшатина, цыпленок, страусятина, свинина, баранина, ягненок, говядина, конина, мясо бизона — все отбивные были умело сложены друг с другом, создавая иллюзию лежащего на подносе спортсмена. Как настоящие каннибалы, гости набросились на атлета-чемпиона, в то время как рядом облизывались красотки, лишившие себя ужина из-за опасения раздуть свои прекрасные фигуры и вынужденные лишь глазами пожирать сервируемые гостям тарелки. Мне, вообще-то, было наплевать на их завистливые мордашки, но когда я осознал, что так же, как и они, лишен удовольствия поесть в своей темнице, из-за усталости и голода вечеринка начала казаться мне слегка затянувшейся.

В двадцать два тридцать прибыли братья Фирелли, и не подумавшие приносить извинения за опоздание, зато выразившие радость, что им удалось найти время для этой вечеринки. Вокруг них тут же сформировалась компактная компания. С тех пор как я умер, недовольная мина, которая от природы была вычерчена на их лицах пухлыми и чувственными губами и которая рано или поздно могла скомпрометировать их идеальный образ, выдавалась отныне за печаль. Наконец их внешний вид хоть что-то выражал. Они были в восторге от своей новой роли красавцев печального образа, красавцев с глубокими чувствами, красавцев, которым небезразличны страдания рода человеческого. Спрятавшись за своим занавесом, я чуть ли не топал от волнительного нетерпения в предвкушении спектакля.

В двадцать три часа Зевс-Питер-Лама поднялся на подиум и попросил тишины.

— Друзья мои, все вокруг говорят вслух: «Зевс-Питер-Лама — великий художник», но про себя думают: «Его гениальность в закате. Чем еще может он нас поразить? Он все придумал». И это правда. Карандаш, гуашь, акварель, уголь, пастель, масло, акрил, кровь, бензин, желчь, вода, экскременты — я всё использовал в живописи. Мрамор, гипс, глина, известняк, мел, дерево, губка, лед, мыло, крем, мусс — я всё использовал в скульптуре. Во всем недвижимом я уже оставил отпечаток моего вдохновения. Я испахал всю неживую природу, чтобы вписать в нее живую мысль. Без меня человечество не могло бы похвалиться своим нынешним обликом. Так что же в таком случае делать? Чем еще вас поразить? И особенно, чем поразить себя? Неужели жизнь гения входит в пике, как только он достигает вершины? Неужели я обречен на то, чтобы в бессилии следить за своим собственным упадком? Нет!

Одобрительный гул прошел волной над гостями вечеринки. Чувствуя, что скоро настанет мой черед, я задрожал от возбуждения.

— Нет, Зевс-Питер-Лама еще не сказал своего последнего слова. Я работал со всем, что встречается в неживой природе, друзья мои. Но что вы скажете о живой природе? Никто, друзья мои, еще не работал с живой природой.

Я увидел, как его руки потянулись к скрывавшей меня от гостей ткани.

— Итак, впервые в истории человечества позвольте представить вам живую скульптуру.

Ткань взметнулась, прошелестев над моей головой, и я предстал перед публикой, облаченный в одни лишь шорты.

Приглушенное «ах» растворилось в толпе, у которой сперло дыхание, словно она получила в живот удар пущенным со всей силой мячом. Изумленно округлились брови. Открытые от удивления рты не издавали ни слова. Время остановилось.

Приблизившись, Зевс-Питер-Лама с гордостью смотрел на меня. Когда я говорю «смотрел на меня», я должен уточнить, что после операции Зевс обычно любовался только моим телом, избегая взгляда моих глаз, по-видимому, из-за того, что они продолжали оставаться одними из немногих частей тела, которые он не подверг художественной обработке. Однако в тот вечер наши взгляды пересеклись, что придало мне бодрости в густевшей тишине.

Зевс властным голосом крикнул:

— Встань!

Как и было условлено, я покинул табурет и нерешительно встал на ноги. Толпа зрителей тихо вздохнула от ужаса. С учетом моего, по крайней мере, странного вида, они были убеждены, что перед ними настоящая скульптура, и вдруг прямо у них на глазах мрамор зашевелился.

Зевс-Питер-Лама, словно укротитель хищников, набрав полную грудь воздуха, выстрелил сухим щелчком кнута:

— Иди!

Медленно и не без усилий я сделал несколько неуверенных шагов вперед. Правда, «шагать» было не вполне подходящим словом, лучше было бы сказать «передвигаться», так как с тех пор, как мой организм ощутил на себе творческое вмешательство моего Благодетеля, я при ходьбе постоянно чувствовал ноющую боль в… ну, да ладно! Я сделал два круга по подиуму, опасно покачиваясь на ногах после каждого движения. Я не осмеливался смотреть вокруг себя, уставившись себе под ноги, ступающие по полу, — и здесь слово тоже не совсем подходило для данной ситуации, мне следовало бы сказать «контактирующие с землей конечности», — застенчивость сковала мое тело, и я не решался даже поднять голову в сторону зрителей необычного шоу.

— Приветствуй!

Это не было предусмотрено программой. Я совсем растерялся. И стоял как истукан. Зевс-Питер-Лама, выгнувшись передо мной, крикнул громче, как дрессировщик в цирке призывает к порядку тигра, отказывающегося исполнять свой номер.

— Приветствуй публику!

Жалея его легкие, я слегка поклонился. Первый ряд зрителей взорвался шквалом бурных аплодисментов, словно застрекотало с десяток пишущих машинок. Второй ряд подхватил их. Потому еще один. И еще. Вскоре безумствовала вся толпа.

Только тогда я осмелился повернуть лицо к зрителям. Может, это случилось оттого, что они увидели мои глаза? Что они воочию убедились, что я — живое существо? Так или иначе, аплодисменты переросли в овации. Я улыбнулся — ну, скажем так, попытался выдавить нечто похожее на улыбку, поскольку с моими… ну, да ладно об этом! Крики «браво» еще сильнее взметнулись вверх. Я протянул к зрителям ладони. Толпа ответила оглушительными овациями. С каждым моим жестом толпа бесновалась все сильнее и сильнее. У меня было такое ощущение, будто я нажимал на некую тайную кнопку, которая заставляла публику сходить с ума от восторга. Я стоял, опьяненный славой. Это был знак. Это был вызов. Никогда в жизни на меня так не смотрели, никогда мне так яростно не аплодировали, никогда я не слышал таких восторженных криков. Мой Благодетель, взяв меня за руку, присоединился к моим реверансам. Толпа визжала, бушевала, топала ногами. Мы без конца кланялись со сцены — ни дать ни взять танцоры балета после представления.

Лишь после умоляющего жеста Зевса толпа успокоилась, и вечеринка продолжалась своим чередом. Тем не менее я оставался центром притяжения для всех собравшихся. Гости нескончаемой цепочкой дефилировали передо мной, разглядывая малейшие детали моего тела. Со всех сторон в мой адрес сыпались лестные комплименты. В соответствии с приказом моего Благодетеля, я не проронил ни слова, но зато с удовольствием рассматривал гостей, с любопытством исследовавших меня, выслушивая их комментарии.