Нас вызывает Таймыр? Записки бродячего повара. Книга вторая - Вишневский Евгений Венедиктович - Страница 8

— Ну, делать нечего, — сказал Лев Васильевич, вставая после завтрака из-за стола, — придется валить антенну и заново ставить. Видать, мы ее неверно установили. Так что мужское население отряда прошу никуда не отлучаться.

(Много раз убеждался я впоследствии: все радисты, от новичков до самых опытных, в неполадках прежде всего обычно винят антенну.)

— А может, там внутри чего-нибудь не в порядке? — предположил Валера. — Давайте снимем крышку и посмотрим.

— А ты в радиостанциях понимаешь чего-нибудь? — подозрительно спросила Наташа (наша радистка). — Рация-то ведь под пломбой. Не могли же нас с неисправной рацией в поле отправить... И притом неисправную опломбировать?

— Нас все-таки в Арктику в поле отправили, а не в Крым, — застенчиво сказал Валера, — оно, конечно... И без рации нам никак... Но ведь не работает же она... — Он сорвал пломбу и стал отвинчивать винты, чтобы снять крышку. — А в рациях я ничего не понимаю и эту разбираю — первую. — Он снял крышку и смело заглянул внутрь. — Ну так и есть, вот проводок отсюда оторвался...

Тем временем в радиорубку пришел Эдик (он задержался за завтраком) и, увидев, что Валера копается в рации, ахнул:

— Да что же вы меня-то не позвали?! Я как-никак инженерное образование имею и в радиотехнике неплохо ориентируюсь. А это рация — связь.

— А уже все, — сказал Валера, который к тому времени приладил отлетевший проводок. — Включайте.

Лев Васильевич включил рацию, и она заработала. Но время для связи у нас будет только завтра, и в эфир сейчас мы выйти не сможем.

Через час к нам пришла неизвестная дама в форме Аэрофлота. Лев Васильевич принял ее в своем кабинете: между рацией и мешками с мукой и крупой. Аудиенция была непродолжительной: дама, оказавшаяся секретарем начальника аэропорта (того самого, помните, что так живо интересовался у меня геологическим прошлым Таймыра), принесла Льву на подпись какие-то бумаги. Начальник аэропорта поселка Косистый оказался дипломником Академии гражданской авиации (заочным), темой его дипломной работы была «Перспектива использования гражданской авиации на Таймыре при геологических работах» (не ради праздного любопытства интересовался он, оказывается, золотом и алмазами!), а Лев Васильевич (старший научный сотрудник и кандидат геолого-минералогических наук) подготовил для него, оказывается, геологическую справку. Каковую справку, отпечатанную в трех экземплярах на фирменных бланках, и приносила ему на подпись секретарша.

Потом к нам пришел местный плотник Петр Дмитриевич и, категорически отказавшись пройти в комнаты, в дверях сказал:

— Это... у меня суббота и воскресенье выходные... так что, ежели вам жердины на каркас рубить надо, пошли сейчас.

Часа через два Эдик с Валерой принесли четырехметровые жерди, причем едва не обрушили с таким трудом натянутую антенну. Поставив жерди в тамбур, Эдик сказал:

— Петр Дмитрич прибудут на парадный обед к шести часам. Жарьте картошку. Ну и напитки охлаждать ставьте, конечно. Дома ему баба пить не дозволяет, а тут вроде бы как некуда деваться — не может же он хороших людей обидеть.

Ровно в шесть, минута в минуту, как и было обещано, пришел Петр Дмитриевич. На стол была моментально подана огненная сковорода с жареной картошкой и миска с салатом из последнего зеленого огурца. Раздеться Петр Дмитриевич категорически отказался, мотивируя это тем, что забежал якобы только на минуточку.

— А то баба моя сейчас же прибежит, — виновато добавил он.

— Да откуда она узнает, что вы здесь? — спросил Эдик. — Мы никому ничего не говорили.

— Узнает, — горько усмехнулся Петр Дмитриевич. — Чего бы доброго, а это узнает...

Разлили. Выпили по первой (за знакомство). Закусили. Начали интеллигентный разговор.

— Вот вы на лекции про разные руды говорили, — обратился Петр Дмитриевич ко Льву Васильевичу, — это все правильно, конечно. А вот про соль ничего не сказали. А зря: у нас здесь соли пласты по пятьсот метров бывают. В прежние времена нам сроду соль сюда и не завозили. Как к концу она подошла — трактор заводим, поехали, нарубили, ешь — не хочу. Уголь здесь, конечно, тоже есть. Прямо с земли, бывает, собираем и топим. Вот об этих здешних углях я тоже рассказать кой-чего могу. Есть у нас одна шахта, Таймылырская называется, недалеко здесь. Там уголь добывали и в тундру выбрасывали. А увозили один только богет[4].

Далеко кругом угля набросали, и густо. Зачем он, раз богет есть?! Видали когда-нибудь, как он горит, богет-то? Глаз не оторвать! Как граната, в печке взрывается и сгорает весь подчистую. Даже и золы не остается. А уж что жару от него!..

Ну вот, выбрасывали, значит, уголь в тундру, выбрасывали, а он возьми да и загорись в один прекрасный день. Сам собой. Такой пожар был — тундра метра на три вглубь оттаяла. Месяца два его тушили самолетами. И от этого большое озеро произошло.

Выпили еще по одной (за успехи геологии). Закусили. Петр Дмитриевич переменил тему:

— Вот картошечка — это тут самый драгоценный фрукт. А я сам-то на картошке ведь в аккурат и вырос. И что удивительно, никогда ее за вкус не считал. Я ведь из Белоруссии, из-под Могилева, слыхали? На Север после войны попал. У нас в Белоруссии жрать тогда нечего было, а по радио зовут: давайте, дескать, все на Север — Родина зовет! Ну, я и собрался. А меня не пускают. У нас ведь после войны каждый мужик на счету был. Ну, вот мне и не дают ничего: ни карточек, ни паспорта. Как хошь, так и езжай. Но я мужик ушлый был — иду к северному вербовщику: так, дескать, и так — не пускают. Он трубку снимает и кричит кому-то: «Ты что, так твою разэдак, приказа триста тридцать три не знаешь?! Да я тебя за саботаж северных работ знаешь куда упеку?!» А потом мне: «Ну и хрен с ними. Мы тебе сами все дадим: и карточки, и деньги, и паспорт». И ведь вправду все дали. Поехал я сперва на Колыму, оттуда на Чукотку, а с Чукотки сюда, в Косистый. И вот уже лет пятнадцать здесь...

Тут Петр Дмитриевич прервал свой рассказ, потому что из кухни-прихожей раздался пронзительный женский вопль, и через мгновение в комнату, где мы принимали уважительного гостя, влетела здоровенная баба с полным ртом железных зубов и заорала:

— Пьешь, паскуда?! А дома утки нещипаные гниют! Я стирку завела, воду таскать да помои выливать мне самой?! А ты тут запиваться будешь?! Ну, погоди, придешь домой, я тебе твою харю-то поганую разобью!.. — С этими словами она хлопнула дверью и исчезла.

В продолжение этого страстного монолога Петр Дмитриевич сидел смирно и молчал. Как человек опытный, он понимал, что молчание в таких ситуациях — единственное спасение.

— Это хорошо еще, — виновато вздохнув, сказал Петр Дмитриевич, — что с нами за столом женщин нету, а то бы тут она пыль до потолка подняла... И опять же, одевши я тут сижу, вроде, значит, на минутку забежал...

Позволю себе прервать рассказ огорченного плотника, чтобы в который раз удивиться женскому чутью. Каким манером наши женщины почувствовали, что их присутствие за столом нежелательно?! А ведь почувствовали, от парадного обеда отказались и, более того, закрылись в своей комнате. Но продолжу рассказ Петра Дмитрича.

— Вообще-то она баба неплохая, — жалко улыбаясь, продолжал Петр Дмитриевич. — Вторая она у меня. Первая-то от меня сбежала, все деньги с собой забрала, а мне только пятилетнего пацана оставила. Ну, приехал я с ним в Могилев. На книжке тысяча рублей — и все. Покрутился я, покрутился, да опять сюда подался — в Арктику, в Косистый. И тут в Косистом с ней и сошелся... Ну, давайте по последней — за все хорошее!

Мы выпили по последней, причем Петр Дмитриевич последнюю эту даже и не стал закусывать, схватил шапку и торопливо вышел.

Сегодня вечером нас обещали пустить в баню гаража. Но в последний момент, когда уже мы собрали вещички (первыми, разумеется, должны были пойти дамы), в бане нам было отказано без объяснения причин. При этом начальник гаража Валера, живущий по соседству, сказал, что, возможно, пустит нас в баню завтра. Мы долго думали, с чем же это связано: такое резкое изменение отношения к нам, и пришли к выводу, что дело в том визите, который нанесла нам секретарша начальника аэропорта (жена Валеры); супруг, по-видимому, связал ее приход к нам с чем-то аморальным и рассердился. Впоследствии мы убедились, что жена Валеры давала множество оснований мужу для ревности, так что его вполне можно было понять. Но тогда, тридцатого июня, ничего этого мы не знали и очень обиделись.