Камера обскура - Набоков Владимир Владимирович - Страница 33

Кречмар сел на постель и стал соображать. Если постель была бы открытая, то тогда понятно — животик заболел, она сейчас вернется. «Подождем все-таки», — пробормотал он. Погодя он вышел в коридор и прислушался. Ему показалось, что где-то, очень далеко, раздается тихий ноющий звук — не то скрип, не то шорох. Ему стало почему-то страшно, он громко крикнул: «Магда, где ты?» Вопросительная тишина. Затем где-то стукнуло. «Магда, Магда!» — повторил он и двинулся по коридору. «Да-да, я здесь», — раздался ее спокойный голос. «Что случилось, Магда? Почему ты до сих пор не легла?» Она столкнулась с ним — в коридоре было темно, и, на мгновение коснувшись ее, он почувствовал, что она голая. «Я лежала на солнце, — сказала она. — Как всегда по утрам». «Сейчас ночь, — выговорил он с трудом. — я не понимаю, Магда. Тут что-то не то. Сейчас ночь. Я нащупал стрелки. Сейчас половина второго». «Глупости. Сейчас шесть часов и чудное солнце. Будильник твой испорчен. Но позволь, как ты выбрался сюда?» «Магда, это правда, что утро? Это правда?» Она вдруг подошла к нему вплотную и обвила, как встарь, его шею. «Хотя и утро, — сказала она тихо, — но, если ты хочешь, Бруно, в виде большого исключения…»

Это был для нее трудный шаг, но единственный правильный. Кречмар не успел обратить внимания на сырость воздуха, на то, что птицы еще не поют. Было только одно — свирепое, восхитительное наслаждение, после которого он сразу уснул и спал до полудня, до настоящего полудня. Когда он проснулся, Магда выругала его за героический переход из окна в окно, еще пуще рассердилась, увидя его грустную улыбку, и ударила его по щеке.

Днем он сидел в гостиной и вспоминал, какое это было счастье утром, и гадал, через сколько дней оно повторится. Вдруг он явственно услышал, как кто-то коротко откашлялся — это не могла быть Магда, — она была в саду. «Кто тут?» — спросил он. Никто не ответил. «Опять галлюцинации», — тревожно подумал Кречмар и вдруг понял, что именно так его тревожило ночью, — да-да, вот эти странные звуки, которые он иногда слышит, шорох, дыхание, легкие шаги.

«Скажи, Магда, — обратился он к ней, когда она вернулась, — тут никого не бывает в доме, кроме Эмилии? Ты уверена?» «Дурак», — заметила она лаконично.

Но однажды осознанная мысль уже больше не давала ему покоя. Он помрачнел, сидел весь день на одном месте прислушиваясь. Горна это забавляло чрезвычайно, и, несмотря на то, что Магда умоляла его быть осторожным, он настолько мало стеснялся, что раз, например, сидя в двух саженях от Кречмара, очень искусно стал по-птичьи посвистывать, и Магда принуждена была Кречмару объяснить, что птичка села на подоконник и поет. «Прогони ее», — хмуро сказал Кречмар. «Кыш, кыш», — произнесла Магда, прикладывая ладони к выпученным губам Горна.

«Знаешь что? — через несколько дней сказал Кречмар, — мне бы хотелось как-нибудь покалякать с этой Эмилией».

«Лишнее, — ответила Магда. — Она абсолютная дура и страшно боится тебя».

Минуты две Кречмар о чем-то напряженно думал.

«Не может быть», — проговорил он тихо и раздельно.

«Что, Бруно, не может быть?»

«Ах, пустые мысли, — ответил он угрюмо, — пустые мысли».

«Вот что, Магда, — проговорил он минуту спустя, — я ужасно оброс, вели парикмахеру прийти из деревни».

«Лишнее, — сказала Магда. — Тебе очень идет борода».

Кречмару показалось, что кто-то, не Магда, а как бы около Магды, гнусаво усмехнулся.

XXXVI

Макс принял его у себя в конторе. «Вряд ли вы помните меня, — сказал Зегелькранц. — Я встречал вас лет восемь тому назад у Бруно, у Кречмара. Скажите, ради Бога, он здесь? Вы что-нибудь знаете о нем?»

«Под Цюрихом, — ответил Макс. — Я случайно знаю, у нас с ним общий банк. Совершенно ослеп, больше мне ничего не известно».

«Вот именно! — вскричал Зегелькранц. — Совершенно ослеп. В некотором смысле это случилось через меня. Мы в прежние годы были с ним так близки. Боже мой, мы сиживали, бывало, часами в кабачках, — как он любил живопись, как пламенно! А теперь — представьте себе, столкнулись мы с ним на маленькой станции, я думал, что он путешествует один, мне в голову не пришло…»

«Простите, — сказал Макс. — Я не совсем понимаю вас. Вы что — виделись с ним непосредственно перед катастрофой?»

«Вот именно, вот именно. Но посудите сами, — как я мог угадать, как я мог думать, что он свою жену…»

«Если разрешите, — перебил Макс, — мы это оставим в стороне. Предпочитаю не говорить о том, как он поступил с моей сестрой. Судьба, конечно, достаточно его наказала. Мне жалко, мне очень жалко его. Когда мы прочли в газетах о том, как он расшибся, — ах, да что говорить. Не могу же я допустить, чтобы моя сестра теперь ехала к нему, поступала бы к нему в сиделки. Это ведь абсурд! Я не хочу, чтобы вы с ней говорили, — это абсурд. Только она успокоилась немного — сразу новый повод для волнения. Так что напрасно он послал вас ко мне — я не желаю вступать ни в какие переговоры, все это кончено, кончено».

«Никто меня не посылал! — крикнул Зегелькранц. — Почему вы такой тон со мной берете? Странно, право. Вы ведь не знаете самого главного. С ним путешествовал его приятель, художник, фамилью в данную минуту забыл — Берг, нет не Берг, — Беринг, Геринг…»

«Не Горн ли?» — мрачно спросил Макс.

«Да-да, конечно, Горн! Вы его…?»

«…Знаменитость — пустил моду на морских свинок. Препротивный господин. Я его раза два видел. Но при чем это все?»

«Я же вижу, что вы не в курсе дела. Поймите: выяснилось, что эта женщина и этот художник, за спиною Бруно…»

«Мерзость. Свинарник», — проговорил Макс.

«И вот представьте себе: Бруно это узнает. Я не стану вам говорить, как именно узнает, — слишком страшно, художественный донос, но факт тот, что он узнает, и дальше следует неописанное, неописуемое, — он сажает ее в автомобиль и мчится сломя голову, мчится по зигзагам шоссе, сто верст в час, над обрывами, и нарочно метит в пропасть — самоубийство, двойное самоубийство… Но не удалось: она цела, он слеп. Вы теперь понимаете?…»

Пауза.

«Да, это для меня новость, — сказал наконец Макс. — Это для меня новость. А что сталось с тем прохвостом?»

«Неизвестно, но есть все основания думать, что он, подобно акуле, последовал и дальше за ними. И вот теперь вообразите: человек слеп, физически слеп, но этого мало, он знает, что кругом измена, а сделать ничего не может. Ведь это пытка, застенок! Надо что-нибудь предпринять, нельзя это так оставить».

«Он проживает там огромные деньги, — задумчиво сказал Макс. — Вероятно, на какое-нибудь особенное лечение. Или же… — да, он совершенно беспомощен. Навестите его, узнайте, как он живет, — мало ли что может быть».

«Я бы с удовольствием, — нервно сказал Зегелькранц, — но дело в том… Мое здоровье расшатано, мне страшно вредны такие вещи. Я и так поступил Бог знает как опрометчиво, покинув теплый юг. Я не представляю себе встречу с Бруно — пожалуйста, не настаивайте, чтобы я ехал. Мне просто хотелось уведомить вас. Вы человек осмотрительный, осторожный — умоляю, поезжайте вы! Я вам оставлю мой адрес, вы мне напишите обо всем. Скажите, что поедете».

«Придется, — хмуро ответил Макс. — Я только боюсь, что, может быть, вы — как бы это сказать? — преувеличиваете немного или точнее…»

«Значит, поедете, — радостно перебил Зегелькранц. — Ах, как чудесно. Теперь я спокоен. Мне этот разговор был очень тяжел, поверьте. Вы не знаете, что я пережил за последнее время…»

Он ушел, очень довольный. Судьбой Кречмара он распорядился как нельзя лучше и вообще героической поездкой в Берлин искупил свою невольную вину. И кто знает, быть может, не сегодня, конечно, и не завтра, но когда-нибудь, когда-нибудь (скажем, через месяц) можно будет кое-что извлечь из всей этой истории, изобразить, скажем, вдохновенного, не от мира сего, писателя и его друга, тяжелого и простоватого человека, чтение на холму, близ журчащего источника, и так далее, и так далее. Чистые мысли, прекрасные мысли…