История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 2 - Святополк-Мирский (Мирский) Дмитрий Петрович - Страница 86

литературный пик поколения, родившегося примерно между 1892 и 1900 гг.,

причем писатели, а не журналисты. Эти-то писатели и есть самый интересный

и ценный факт сегодняшней русской литературы.

Первый из новых писателей, обративший на себя общее внимание, был

Борис Пильняк (псевдоним Бориса Андреевича Вогау, смешанного русско-

немецкого происхождения, р. 1894 г.). Он начал писать до революции (в

1915 г.), но ранние его вещи неоригинальны и отражают самые разные влияния,

больше всего – Бунина. В 1922 г. появляется его «роман» – Голый год, который

произвел нечто вроде сенсации как своим сюжетом, так и новой манерой. Этот

роман не роман вовсе: характерное для новой русской прозы отсутствие

повествовательности достигает тут своего предела. Это, скорее, симфония,

разворачивающаяся по законам, изобретенным автором, задуманная как

панорама России в родовых муках революции и Гражданской войны. Главное

литературное влияние, которое тут ощущается – влияние Петербурга Андрея

Белого. Как и Петербург, это, прежде всего, философия истории: единственный

реальный персонаж книги – Россия, Россия как стихийная сила и историческое

единство. Революция для Пильняка – это восстание крестьянских масс и

низших классов против нерусского государственного устройства Петербургской

империи. За Голым годом последовали Иван-да-Марья (1923), Третья столица

(1923) и множество коротких «повестей» того же характера. «Романы» и

«повести» Пильняка можно рассматривать как политический журнализм

высокого класса, принявший форму музыкальной фуги. К сожалению, Пильняк

слишком туп, некультурен (несмотря на поверхностный лак «символистской»

культуры) и безыдеен, чтобы его концепция русской истории представляла

какой-либо глубинный интерес. Манера его, в значительной степени

188

развивающая манеру Андрея Белого, в деталях, однако, принадлежит ему

самому: она построена на широких панорамах и массовых эффектах, с

изобилием исторических аллюзий и сознательном использовании

«пересекающихся плоскостей», – так, чтобы линия повествования (если его

можно так назвать) то и дело резко обрывалась и потом подхватывалась вновь в

другой географической и конструктивной точке. Он доходит до того, что ради

«пересечений» и «разъединений» вставляет в свои произведения куски из

чужих книг: Третья столица содержит длинные цитаты из Господина из Сан-

Франциско и из рассказа Всеволода Иванова. В целом, манера Пильняка – тупик

и не более чем курьез. Его «романы» были бы жалки, если бы не подлинный

дар яркого, реалистического живописания, благодаря которому в голой пустыне

его исторических рассуждении возникают освежающие островки. Глава Голого

года – Поезд № 58, – рассказывающая о езде по Советской России в 1919 г., –

великолепный пример его грубого, неподслащенного и откровенного

натурализма. Ксения Ордынина в книге Иван-да-Марья, дворянская девушка,

ставшая агентом ЧК и совершающая неслыханные жестокости на почве своего

полового извращения (она говорит, что для нее революция «пахнет половыми

органами») – страшная и достоверная, хоть и, разумеется, непривлекательная

фигура. Пильняк побывал в Англии (в 1924 г.) и написал книгу Английские

рассказы (1924), но о них – чем меньше, тем лучше, ибо они просто глупы до

невероятности.

Манера Пильняка получила распространение. Ему подражают многие

молодые писатели. Самый видный из «пильняковцев» – Н. Огнев; его повести о

революции ( Евразия и Суд республики) воспроизводят манеру Пильняка с

несколько большей логичностью и вводят более крепкий костяк в

повествование. Влияние Белого, в более притушенной форме, ощущается в

произведениях Владимира Лидина (род. 1894), который начинал в 1915 г. как

последователь Чехова и последние книги которого посвящены описанию

«советских будней» в Москве. Это, как и многое в современной литературе,

описание без повествования: витиеватый и притязающий на большее вид

художественного журнализма.

Леонид Максимович Леонов (род. 1899 г. в Москве) принадлежит к более

молодому поколению. Первые его рассказы появились в 1922 г. Большая часть

их выдержана в ортодоксально-ремизовской сказовой манере, где внимание

читателя привлекается в первую очередь к орнаментальной фактуре стиля. Он

еще не проявил своего истинного лица, но доказал выдающуюся литературную

одаренность в произведениях, очень отличающихся друг от друга по стилю. Он

в принципе pasticheur (имитатор), но pasticheur высокого класса. Конец

мелкого человека – мастерской пастиш Достоевского. Записи некоторых

эпизодов, сделанные в городе Гогулеве Андреем Петровичем Ковякиным до

тонкости воспроизводит жаргон полуобразованного приказчика в заштатном

городке. Критики-коммунисты учуяли в Леонове опасный дух сочувствия и

сострадания к «мелкому человеку», чье благосостояние было принесено в

жертву революции и готовы отказать ему даже в звании попутчика. Особо от

прочих его вещей стоит Туатамур (1924), оригинальнейшая поэма в прозе,

написанная от лица одного из чингиз-хановых военачальников и

рассказывающая о поражении русских при Калке (1224) с точки зрения

монголов-победителей. Написана она с великолепной энергией и крепостью

стиля и пересыпана тюркскими словами и оборотами. Она дышит дикой,

жестокой поэзией кочевых степей. Это одно из самых оригинальных явлений

новой русской прозы.

189

В Петербурге возрождение художественной прозы происходило вокруг

«Серапионовых братьев», братства писателей, сформировавшегося в основном

из слушателей замятинской студии, которым покровительствовал Горький и на

которых влиял Шкловский. Туда входили поэты – Тихонов, Познер и Елизавета

Полонская; критик Груздев, драматург Лунц, прозаики – Каверин, Слонимский,

Федин, Зощенко, Никитин и Всеволод Иванов. В 1922 г. о «Серапионовых

братьях» очень шумели, и их автобиографии (написанные в кокетливом и

небрежном стиле, введенном Шкловским) стали известны читающей публике

раньше, чем они опубликовали свои произведения. Между «Серапионовыми

братьями» мало общего; даже если исключить крайних западников Каверина и

Лунца, остальные похожи друг на друга не больше, чем большинство молодых

писателей. Николай Никитин (р. 1896) – ученик Замятина, крайний

орнаменталист, в запутанных рассказах которого почти невозможно разглядеть

линию повествования. Всего характернее для него эпизоды из Гражданской

войны, рассказываемые с нарочитой холодностью и без всякого сочувствия.

Один из лучших – Камни, эпизод войны в Карелии: белые занимают деревню,

приказывают крестьянам выдать председателя сельсовета, казнят его и велят

выбрать старосту; потом белые уходят и приходят красные, приказывают

выдать старосту, казнят его и опять создают сельсовет. Мораль рассказа та, что

жизнь деревни и жизнь Матери-земли одна и та же – что под красными, что под

белыми, – и времена года сменяются независимо от людских раздоров.

Михаил Зощенко (1895) – более повествовательный писатель: он тоже

орнаменталист, но его орнаментализм – чистый сказ, идущий от Лескова. Его

рассказы – простые анекдоты о войне или советской жизни, рассказанные

забавным сленгом полуобразованного капрала. Зощенко прежде всего

великолепный пародист. Он пишет замечательные пародии, и главное

достоинство его писаний – абсолютно верная интонация. Михаил Слоним ский и

Константин Федин еще не обрели своей манеры, но Федин (р. 1892) писатель