История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 6 - Казанова Джакомо - Страница 4

– Охотно. Я даже обещаю вам не любопытствовать никогда по этому поводу. Мне достаточно того, что вы убедились.

– Я буду убеждена, когда увижу, что то, что содержится в ответе – правда.

– Вы полагаете, что мне неважно то, что говорит этот оракул?

– Я буду уверена, что вы забудете это, когда я сочту, что то, что он говорит, правда; но если это правда, оракул прав. Но вещь эта такая тайная, что о ней я сама не знаю. Вам не нужно ее знать. Это глупость, которая не может вас интересовать, но ее достаточно, чтобы убедить меня, что оракул наделен интеллектом, который не имеет ничего общего с вашими знаниями.

Чувство, возникшее взамен озорства, охватило меня и вызвало на глазах слезы, которые Эстер не могла воспринять иначе, чем мою к ней склонность. Слезы были вызваны раскаянием. Я любил ее, и вместе с тем обманывал; но, чувствуя свою вину, я меньше любил себя, и этим себе мстил.

Я не был, однако, уверен, что то, что мой оракул выдал Эстер, убедит ее в его божественном происхождении. Она должна была поверить в это сейчас, но могла тотчас разувериться, узнав, что соответствие между знаками на человеческом теле – вещь естественная и необходимая, и при этом исчезнет не только ее уверенность, но она сменится недоверием. Это опасение меня терзало, потому что любовь ослабевает, когда узнают, что ее объект недостоин уважения. Я мог только надеяться и продолжать. Не было уже времени отступать.

После обеда я ее покинул, чтобы нанести визит Рижербосу и поблагодарить его за то, что он для меня сделал у президента полиции. Что касается угроз Пикколомини, он посоветовал мне ходить на всякий случай с пистолетами и ничего не бояться в Голландии. Он сказал мне, что уезжает в Батавию на корабле, груженном на его деньги, и надеется поправить там свое состояние, которое пришло в расстройство, и у него остался только этот ресурс. Он предпринимает это путешествие без страховки, надеясь удвоить капитал. Если это ему не удастся, либо он потерпит кораблекрушение – в любом случае он погиб; так что он ничего не теряет. Он сказал мне это, смеясь, но так можно рассуждать, только находясь в отчаянии.

Моя дорогая давняя подруга Тереза Транти немало участвовала в его разорении. Она была в Лондоне, где занималась, как она нам писала, выгодными сделками. Она не звалась более Транти, но Корнелис. Это было имя Рижербоса, чего я ранее не знал. Мы провели час за написанием писем этой странной женщине, пользуясь оказией человека, направлявшегося в Лондон, как ему порекомендовал Рижербос. После этого мы отправились кататься на санях по замерзшему Амстелу, с огромной скоростью. Это развлечение, столь ценимое голландцами и очень утомительное на мой вкус, стоило дукат в час. После этого мы отправились есть устрицы, и затем зашли в музико[1], не ожидая никаких неприятностей, но вот что произошло дальше. Было явно решено свыше, что всякий раз, когда я предпочитаю некие развлечения обществу Эстер, со мной случается какое-нибудь несчастье. Войдя в музико, Рижербос нечаянно обратился ко мне моим именем; я заметил в этот момент, как одна из потаскух, что всегда околачиваются в этих залах, подошла поближе, внимательно меня рассматривая, и, несмотря на сумрачный свет, освещавший смрадную комнату, я узнал Люси, которую я уже видел в другом подобном месте год назад, и которая меня тогда не узнала. Я отвернулся в другую сторону, но напрасно: она подошла, заговорив грустно со мной, напомнила мне о себе, сказала, что рада видеть меня в столь цветущем состоянии, в то время, как мне должно быть грустно видеть ее такой, как она есть. Мне ее стало жалко, и я позвал своего друга подняться со вместе мной в комнату, где эта дева нас развлечет, рассказав свою историю. Люси не стала безобразной, – но чем-то, что еще хуже: отталкивающей. За девятнадцать лет, что протекли с тех пор, как я видел ее в Пасеан, все возможные виды разврата сделали ее такой. Она долго рассказывала нам свою историю, на самом деле очень короткую. Курьер из «Орла» увез ее в Триест, где оставался пять или шесть месяцев, живя с ней. Капитан корабля, влюбившись в нее, пригласил курьера, который считался ее мужем, поехать вместе с ней в Ксанту, где тот мог закупить товаров. На Ксанте курьер заделался солдатом и через четыре года дезертировал, оставив ее там, где она оставалась еще пять или шесть лет, торгуя своими прелестями. Она покинула Ксанту вместе с девушкой, очень красивой, в которую влюбился английский морской офицер, и переехала в Англию, которую покинула два или три года спустя, чтобы приехать в Голландию, где я ее и увидел. Она говорила, ни хорошо ни плохо, кроме своего родного языка, еще по-гречески, по-английски, по-французски и по-голландски. Она опустошила две бутылки за час, пока рассказывала нам свою грустную историю; она сказала, что живет с того, что зарабатывают красивые девицы, которых она держит, отдающие ей половину. Ее красота исчезла, единственным источником существования для нее стало быть сводней, ничего другого ей не осталось; бедной Люси было только тридцать три года, но выглядела она на пятьдесят, а женщинам столько лет, на сколько они выглядят.

Рижербос спросил у нее, находятся ли девушки, что живут у нее, в зале музико, и она ответила, что их там нет, что они туда не ходят, потому что это приличные девушки, которые живут с их дядей, который является венецианским джентльменом. На эти слова я разразился взрывом смеха. Люси сказала, что говорила только то, что они сами ей говорили, и что если мы хотим пойти их посмотреть, они находятся всего в пятидесяти шагах от этого места, в доме, который она снимает; мы можем пойти туда с полной уверенностью, так как дядя живет в другой части города. Он приходит только пообедать, чтобы узнать, какие они свели знакомства, и забрать деньги, которые они заработали. Рижербос решил, что надо пойти на них посмотреть, и, испытывая любопытство поговорить о знатных венецианках, я сказал Люси проводить нас туда. Я прекрасно знал, что это могут быть только шлюхи, и что их дядя не кто иной как мошенник, но решено было туда пойти.

Я вижу двух довольно красивых девушек. Люси говорит, что я венецианец, и вот – удивление и радость видеть кого-то, с кем можно поговорить. Я сразу определяю по их жаргону, что они из Падуи, говорю им это, они соглашаются; я спрашиваю у них имя их дяди, и они отвечают, что по важным соображениям не могут его назвать. Рижербос говорит, что мы можем обойтись без этого знания, и берет себе ту, что более в его вкусе. Люси велит принести устрицы, ветчину, множество бутылок, и удаляется в свою комнату. У меня нет желания делать глупости, но Рижербос начинает смеяться, строит из себя крутого, девицы кокетничают, находят мое поведение странным, я принимаю игру, они соглашаются и, после приведения их в натуральный вид, мы проделываем с ними, часто меняясь, все смешное, что подсказывает грубая обстановка этого места. По истечении трех-четырех часов мы расплачиваемся и уходим. Уходя, я даю десять дукатов бедной Люси. Девочки получают каждая по четыре дуката, что для Голландии очень хорошая плата. Мы уходим и отправляемся по домам спать.

На следующий день я встаю очень поздно и в дурном настроении, как по причине ночного дебоша, который оставляет всегда печаль в душе, affigit humo[2] так и из-за Эстер, которая должна была меня ждать. Я должен был прийти к ним обедать, как мы договорились, и извинения мне не помогут; я позвал слугу одеваться. Ледюк спустился, чтобы взять мой кофе. Я вижу входящего ла Перина и так называемого Виедо, которого я видел у Пикколомини и который назывался другом графа де Сен-Жермен, адепта магии. Я сидел на кровати, держа в руках свои чулки. У меня было три комнаты, удобные и красивые, но в дальней части дома, где, если я шумел, меня не было слышно; у меня был звонок около камина, который находился в другом конце комнаты; Ледюк должен был появиться не ранее чем через четверть часа с моим кофе; я оказался в положении, когда меня могли убить. Виедо начал первым, сказав, что граф Пикколомини, дабы избавиться от неприятностей, поручил им вернуть пресловутый вексель и предупредил их об опасности.