История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 6 - Казанова Джакомо - Страница 35

– Для Швейцарии это много, достаточно пятидесяти.

– В добрый час, я еду, и надеюсь узнать все. Я ничего не скажу, но бьюсь об заклад, что это вам она сделала этот подарок, и вы этого стыдитесь и хотите откреститься.

– Может быть и так. Будь неболтлив и поезжай.

– Вы знаете, мой друг, этот чудак уникален! – сказала мне бонна, выходя из-за занавески. – Я чуть не рассмеялась, когда он сказал вам, что не сможет вернуться так быстро, если она велит его выкинуть в окно. Я уверена, что он прекрасно справится с поручением, и когда он приедет в Золотурн, она как раз отправит сюда ответ на второе письмо. Мне это очень любопытно.

– Это вы автор этого фарса, дорогой друг; он замечателен, исполнен мастерства. Не верится, что он сочинен молодой женщиной, новичком в интригах.

– Это мой первый, и я надеюсь, что он удастся.

– Только бы она не потребовала от меня доказать, что я себя хорошо чувствую.

– Но до сих пор вы себя хорошо чувствуете, полагаю.

– Очень хорошо.

– Будет забавно, если это неправда, что у нее сейчас есть по крайней мере эти белые высыпания.

– Сейчас я не сомневаюсь в моем здоровье, но что произойдет с Ледюком? Мне не терпится увидеть развязку пьесы, для спокойствия моей души.

– Вы об этом напишете М-м…

– Это несомненно. Вы должны понимать, что я не могу не сказать об этом автору; но я не обману вас с вознаграждением, которого заслуживает ваше творение.

– Единственное вознаграждение, которого я от вас желаю, – это чтобы вы не имели больше от меня никаких тайн.

– Это странно. Каким образом мои дела могут вас так сильно интересовать? Я не могу считать вас любопытной по характеру.

– Это было бы мерзко. Вы вызываете мое любопытство, лишь когда я вижу вас грустным. Ваше благородное отношение ко мне вызвало мою привязанность.

– Я это очень ценю, моя дорогая. Я обещаю вам в будущем рассказывать обо всем, что, по любому поводу, может вызвать ваше любопытство.

– Ах, как я рада!

Час спустя после отъезда Ледюка пришел пешком человек и передал мне письмо от Ф. и пакет, сказав, что имеет приказ ждать ответа. Я сказал ему ждать снаружи. Моя бонна при этом присутствовала, и я попросил ее прочесть письмо. Мое сердце трепетало. Она подозвала меня, прочтя его, и сказала, что все идет хорошо. Вот это письмо:

«Может быть, то, что вы мне говорите, правда, а может быть, это лишь басня, сотканная вашим глубоким умом, к сожалению для вас слишком известным всей Европе, я принимаю это за правду, потому что не могу отказать этому в правдоподобии. Я в отчаянии, что причинила зло невинному, и охотно заплачу пеню. Прошу вас выдать ему двадцать пять луи, которые я вам высылаю; но достаточно ли у вас хозяйской власти, чтобы внушить ему соблюдать самое строгое молчание? Я надеюсь на это, потому что, зная меня, вы должны бояться моего мщения. Знайте, что если история этой шутки станет достоянием публики, мне нетрудно будет высветить ее под другим углом, что доставит вам неприятности и откроет глаза благородному человеку, которого вы обманываете, потому что я никогда не отступлю. Поскольку я хочу, чтобы мы больше никогда не встретились, я нашла предлог, чтобы завтра уехать в Люцерн к своим родственникам. Напишите мне, получили ли вы это письмо».

– Я жалею, что отправил Ледюка, – сказал я своей бонне, – потому что она буйная, и может произойти какое-нибудь несчастье.

– Ничего не произойдет. Отправьте ей обратно ее деньги. Она даст их ему лично, и ваша месть будет полной. Она не сможет более сомневаться в факте. Вы узнаете все по его возвращении через два или три часа. Все прошло прекрасно, и честь очаровательной и достойной женщины, которую вы любите, – в полной безопасности. Вам остается только неприятная забота убедиться, что в вашей крови присутствует болезнь этой несчастной, но я думаю, что это нетрудно выяснить и легко вылечить, потому что застарелые белые кожные высыпания не являются сифилисом, и что они очень редко, как я слышала в Лондоне, передаются. Мы должны убедиться, что она завтра уедет в Люцерн. Смейтесь, дорогой друг, прошу вас, потому что наша пьеса не перестает быть комичной.

– Ах! Она трагична. Я знаю человеческое сердце; М-м… не может больше меня любить.

– Это правда, что некоторое изменение…, но не время сейчас об этом думать. Быстрей, быстрей ответьте ей в немногих словах и отправьте ее двадцать пять луи.

Вот мой короткий ответ:

«Ваше недостойное подозрение, ваш ужасный проект мести и наглое письмо, что вы мне написали, – вот причины вашего теперешнего раскаяния. Персонажи встретились, и не по моей вине. Я отсылаю вам ваши двадцать пять луи. Я не смог помешать Ледюку нанести вам визит, но вы его легко умиротворите. Я советую вам доброе путешествие и обещаю избегать всяких возможностей увидеться с вами. Знайте, злая женщина, что мир не заполнен весь монстрами, которые расставляют сети, чтобы похитить честь у тех, кто ею дорожит. Если в Люцерне вы встретите апостолического нунция, поговорите с ним обо мне, и вы узнаете, какова репутация у моей головы в Европе. Могу вас заверить, что мой слуга не расскажет никому историю своей теперешней болезни, и не будет о ней говорить, если вы его хорошо приветите. Прощайте, мадам».

Прочитав свое письмо Дюбуа, которая нашла его вполне пригодным, я отправил его с теми деньгами.

– Пьеса еще не окончена, – сказала она, – у нас еще три сцены: возвращение испанца, проявление вашей болезни и удивление М-м…, когда она узнает всю эту историю.

Итак, проходит два, три, четыре часа, и наконец весь день, а Ледюк не появляется, и я в действительной тревоге, хотя Ледюк упорно твердил, что он может задержаться, только если не застанет Ф. дома. Есть такие люди, которые не могут поверить в несчастье. Таков был и я, с моих тридцати лет, когда меня заключили в Пьомби. Сейчас, когда я начинаю уже заговариваться, все, что я вижу впереди, окрашено в черное. Я вижу это и на свадьбе, куда меня приглашают; и в Праге, на коронации Леопольда II, я сказал: nolo coronari.[23] Проклятая старость, достойная заселять ад, в котором, впрочем, мы все будем: tristisque senectus.[24]

В половине десятого моя бонна видит при свете луны Ледюка, который идет пешком. Я не зажигал света, она находилась в алькове. Он вошел, сказав, что умирает от голода.

– Я ждал ее, – говорит он, – до половины седьмого, и она мне сказала, когда увидела внизу лестницы, что ей нечего мне сказать. Я ответил, что это мне есть что ей сказать, и она остановилась прочесть письмо, в котором я узнал ваш почерк, и положила пакет в карман. Я пошел за ней в ее комнату, где никого не было, и сказал ей, что она наградила меня сифилисом, и я прошу ее оплатить мне врача. Я готов был ее убеждать, но, повернувшись ко мне, она спросила, давно ли я ее жду, и когда я ответил, что нахожусь у ее дверей одиннадцать часов, она вышла и, узнав у слуги, которого она, по-видимому, отправляла сюда, время, когда он возвратился, она вошла и, при закрытых дверях, дала мне пакет, сказав, что там лежат двадцать пять луи, чтобы мне вылечиться, если я болен, и если мне дорога моя жизнь, я должен воздерживаться рассказывать кому бы то ни было об этом деле. Я ушел и вот я здесь. Этот пакет, он мой?

– Да. Иди спать.

Бонна вышла вместе с ним.

На следующий день я увидел первые симптомы моей грустной болезни, но три-четыре дня спустя увидел, что все это пустяки. Восемь дней спустя, применяя только раствор ляписа, я был полностью здоров, в отличие от Ледюка, который был в очень плохом состоянии.

Я провел все утро следующего дня за письмом М-м…, в котором во всех деталях описал все, что сделал, вопреки данному ей слову. Я отправил ей копии всех писем и все то, что должно было ей доказать, что Ф. уехала в Люцерн, убежденная в том, что отомстила только в своем воображении. Я окончил свое письмо из двенадцати страниц признанием, что я заболел, но заверил ее, что в две-три недели буду полностью здоров. Я передал под большим секретом свое письмо консьержке и через день получил несколько строк, написанных ее рукой, где она меня извещала, что на неделе я увижу ее у себя вместе с мужем и г-ном де Шавиньи. Несчастный! Я должен был отказаться от всякой мысли о любви; но Дюбуа, моя единственная компания, поскольку Ледюк был болен, проводила со мной целый день, становилась для меня чем-то весьма серьезным. Чем больше я отказывался что-либо предпринять, тем больше я влюблялся, и напрасно убеждал себя, что, видя часто ее без всяких последствий, я стану, наконец, к ней безразличен. Я подарил ей кольцо, сказав, что, когда ей придет мысль его продать, ей дадут за него сотню луи, но она заверила меня, что и не подумает его продавать, разве что от большой нужды, когда я ее уволю. Мысль ее уволить мне показалась бессмысленной. Она была наивна, искренна, забавна, одарена природным умом, который позволял ей рассуждать с большой точностью. Она никогда не любила и вышла замуж за пожилого человека лишь в угоду миледи Монтэгю.