Цезарь - Дюма Александр - Страница 109

Вот какая молва ходила в народе, и порождала определенное волнение.

Другой причиной волнений было приближение похорон. – Раз труп не был сброшен в Тибр, похороны должны были состояться. Сначала возникла идея провести их скрытно и без лишнего шума, но это могло вызвать недовольство народа. Кассий считал, что в связи с риском этих возмущений похороны ни в коем случае не должны быть публичными; но Антоний так упрашивал Брута, что Брут, в конце концов, уступил.

Это была вторая ошибка, которую он допустил. Первая заключалась в отстранении Антония от заговора.

Сначала Антоний прочел завещание Цезаря перед его домом. Все, что говорилось до этого на Форуме, на площадях и на перекрестках Рима, оказалось правдой. Дело кончилось тем, что когда народ узнал, что Цезарь действительно оставил ему свои сады над Тибром и по три сотни сестерциев каждому гражданину, толпа разразилась плачем и криками, выражая большую любовь к Цезарю и пылкое сожаление о его смерти.

Именно этот момент Антоний и выбрал, чтобы перенести труп из дома умершего на Марсово поле.

Там для него возвели погребальный костер рядом с гробницей его дочери Юлии, и позолоченное подобие храма Венеры-Прародительницы напротив трибуны для произнесения речей; внутри него поставили ложе из слоновой кости, покрытое золотыми и пурпурными тканями, на которое возложили военный трофей и ту самую одежду, в которой он был убит; затем, наконец, поскольку было ясно, что тем, кто понесет на этот костер подношения, не хватит и целого дня, если будет соблюдаться церемония похоронного шествия, было объявлено, что каждый может подходить без определенного порядка и по той дороге, по какой ему будет угодно.

Кроме того, с самого утра для народа были устроены погребальные игры, и в этих играх, которые давал Антоний, пели стихи, предназначенные для возбуждения жалости и негодования, и среди других монолог Аякса из пьесы Пакувия; монолог, в котором были такие слова:

И как раз среди этого разгорающегося волнения похоронное шествие тронулось в путь.

Мы видели уже столько таких грозовых дней, в которые решались судьбы народов или царств, и мы помним, каковы эти предопределенные и роковые часы, когда что-то особенное происходит в воздухе, что предшествует бунтам и революциям.

В тот день Рим совершенно не имел своего обычного лица. На храмах, расположенных по пути шествия погребальной процессии, были вывешены знаки траура; статуи были увенчаны похоронными венками. Люди проходили, мрачные, с угрозой на лицах; бывают такие лица, которые все время как будто находятся под стражей Ужаса, и проявляют себя только тогда, когда он с неистовством проносится по улицам.

В назначенный час тело подняли на носилки. Магистраты, состоящие на службе или уже оставившие свои должности, понесли пышно бранное ложе на Форум. Здесь погребальное шествие должно было сделать остановку, и на время этой остановки тело поместили на отдельно стоящее возвышение.

Когда мы говорим «тело», мы допускаем неточность; само тело было спрятано в некое подобие гроба, и вместо него люди видели восковое изображение, имеющее сходство с Цезарем, которое должно было быть изготовлено с натуры через некоторое время после его смерти. Это изваяние имело мертвенно-бледные оттенки трупа и несло на себе изображение двадцати трех ран, через которые покинула тело эта милосердная душа; душа, которая защищалась от Каски, но покорилась велениям Рока, когда эти веления были указаны ей рукой Брута.

Возвышение, подготовленное заранее, было увенчано трофеем в память о победах Цезаря. Антоний поднялся на это возвышение, прочел заново завещание Цезаря, затем, после завещания, постановления сената, который назначал ему всеобщие и особые почести, и, наконец, присягу сенаторов в том, что они будут преданы ему до самой смерти.

И здесь, чувствуя, что народ достиг той степени возбуждения, которой он хотел, он начал свою погребальную речь над Цезарем. Эту речь никто не сохранил.

Впрочем, мы ошибаемся: она есть у Шекспира. Шекспир восстановил ее вместе со своим Плутархом, или нашел ее всю целиком в своем гении.

Эта речь, подготовленная с достойным восхищения искусством, украшенная всеми цветами азиатского красноречия, произвела глубочайшее впечатление, которое выразилась в слезах и всхлипываниях, сменившихся затем воплями отчаяния, и наконец угрозами и проклятиями, когда Антоний взял тогу Цезаря и потряс над головами толпы этим окровавленным одеянием, изорванным кинжалами убийц.

Тогда началось большое волнение; одни хотели сжечь тело в святилище Юпитера, другие – в той самой курии, где он был убит. Но тут посреди всех этих криков и суматохи появились два вооруженных мечами человека, которые, держа каждый в левой руке по два копья, а в правой – горящие факелы, подошли к возвышению, где было выставлено тело, и подожгли его.

Пламя тут же взвилось и быстро разгорелось, поскольку каждый поспешил подбросить туда сухого хвороста, а народ, одержимый той страстью к разрушению, которая часто охватывает его в часы злосчастья, принялся стаскивать, как он это сделал в день похорон Клодия, скамейки писцов, кресла судей, двери и ставни лавок и контор, и сложил все это в гигантский костер. Это было еще не все; находившиеся здесь флейтисты и гистрионы сорвали с себя и побросали в костер триумфальные одежды, в которые они были облачены для церемонии; ветераны и легионеры – доспехи, в которые они нарядились на похороны своего полководца; женщины – свои уборы, украшения и даже золотые буллы своих детей.

Как раз в этот миг случилось одно из тех ужасных событий, которые, казалось бы, предназначены для того, чтобы переполнить чашу гнева и опьянения взволнованного до крайности народа.

Один поэт по имени Гельвий Цинна, который не принимал никакого участия в заговоре, и который, напротив, был другом Цезаря, вышел, бледный и растрепанный, на середину Форума. Этой ночью ему привиделся сон: ему явился призрак Цезаря, бледный, с закрытыми глазами, с истерзанным ударами мечей телом; он явился к нему как друг, и звал его поужинать вместе с ним.

В своем сне Гельвий Цинна поначалу отказался принять приглашение; но призрак взял его за руку и, потянув с неодолимой силой, заставил его встать с постели и пойти за ним в какое-то темное и холодное место, ужасное впечатление от которого пробудило злосчастного сновидца. Во времена, когда каждый сон был предзнаменованием, этот был очень знаменателен, и предвещал скорый конец. Так что Гельвий был охвачен от страха лихорадкой, которая не покидала его даже днем.

Тем не менее, утром, когда ему сказали, что несут тело Цезаря, он устыдился своей слабости и явился на Форум, где и увидел народ в том расположении духа, о котором мы только что сказали. Когда он появился, один гражданин спросил у другого:

– Кто этот человек, который проходит мимо, такой бледный и испуганный?

– Это Цинна, – ответил тот.

Те, кто услышали это имя, повторили за ним:

– Это Цинна.

А за несколько дней до того один народный трибун по имени Корнелий Цинна публично произнес речь, направленную против Цезаря, и того же Цинну обвиняли в участии в заговоре. Народ перепутал Гельвия с Корнелием.

Из этого вышло, что Гельвий был встречен тем глухим ропотом, который предшествует буре; он хотел уйти, но было слишком поздно. Страх, который заметили на его лице, страх, который народ принял за угрызения совести, и который был всего лишь воспоминанием о прошедшей ночи, тоже послужил к его гибели.

Ни у кого не осталось никаких сомнений, и тщетно бедный поэт кричал, что он Гельвий, а не Корнелий Цинна, что он друг, а не убийца Цезаря: один человек протянул к нему руку и сорвал с него тогу, другой разодрал его тунику, еще один ударил палкой; – полилась кровь. Кровь опьяняет быстро! в один миг несчастный Цинна был уже трупом, и уже в следующий миг труп был растерзан на куски. Из середины свалки поднялась пика, на которую была насажена голова: это была голова жертвы.