Ящер страсти из бухты грусти - Мур Кристофер - Страница 44

– Нет у нее адреса, – сказал наконец Гвоздворт. – Один абонентский ящик. Я проверил Управление автомобильным транспортом, Федеральный кредитный союз и Управление социального обеспечения. Она работает в кафе “Г. Ф.” в Хвойной Бухте. Адрес кафе нужен?

– Сейчас пять утра, Гвоздворт. И мне нужно найти эту бабу немедленно.

Паук вздохнул:

– Завтрак они подают в шесть. Так нужен адрес или нет?

– Давай, – скрипнул зубами Бёртон.

Паук продиктовал адрес на Кипарисовой улице.

– И попробуйте “яй-сотот”: замечательный омлет, насколько я знаю.

– Откуда? Ты же никогда из своей проклятой берлоги не вылезаешь.

– Слабый разум смертным дан![20] – ответил Паук, коверкая слова на грубый британский лад. – Я знаю всё, шериф. Всё. – И он повесил трубку.

Бёртон набрал в грудь воздуха и сверился с “ролексом”. Времени хватит на то, чтобы заскочить домой к Джиму Пиву. Старый говнодав, должно быть, уже собак пинает, или какой там еще херней фермеры в такую рань занимаются. К телефону же он не подходит. Бёртон влез в свой черный “эльдорадо” и с ревом понесся по разъезженным колеям к воротам.

Выехав на Прибрежную трассу, чтобы кругом добраться до центрального въезда на ранчо (будь он проклят, если станет гробить “кадиллак”, гоня его две мили коровьими тропами), он заметил, как что-то метнулось в лучах фар, и резко дал по тормозам. Противоблокираторы забились в истерике, и “кэдди” замер, едва не сбив женщину в белом облачении церковного хора. Там их был целый выводок – они растянулись цепочкой и брели по шоссе, прикрывая от ветра свечи в руках. Они даже не подняли голов – прошли мимо, точно в трансе.

Бёртон опустил стекло и высунул голову:

– Эй, вы что тут делаете? Сейчас пять утра.

Лысоватый мужчина в облачении размера на три меньше, чем следует, поднял взор и с блаженной улыбкой ответил:

– Нас призвал к себе Дух Святой. Мы идем на Его зов. – И побрел дальше.

– Ну да – тогда стучите громче, а то не проснется! – заорал ему вслед Бёртон, но никто не обратил внимания.

Шериф тяжело рухнул на сиденье и стал дожидаться конца процессии. Там были не только люди в церковных одеждах, но стареющие хиппи в джинсах и походных сапогах, полдюжины юных карьеристов в лучших воскресных костюмах и даже один щупленький парнишка в оранжевой тоге буддистского монаха.

Бёртон взял с пассажирского сиденья “дипломат” и щелкнул замками. Фальшивые паспорт, водительские права, карточка социального обеспечения, накладная борода и билет на Кайманы – его платиновый парашютный комплект, который он возил с собой всегда. Возможно, настало время линять.

Живодер

Ну вот, Кормилец наконец завел себе сучку, думал Живодер. Наверное, потому, что на нем остался запах этих жеваных коров. Живодера так и подмывало самому поваляться в той жиже, но он боялся, что Кормилец станет на него орать (а этого он терпеть не мог). Но так даже лучше – ехать в новой машине с Кормильцем и его сучкой, а также с Длинным, от которого всегда пахнет горелыми сорняками и который иногда дает ему гамбургеры. Живодер выглядывал в окошко и вилял хвостом, то и дело шлепая Тео по физиономии.

Вот – остановились. Ох, только бы его забыли в машине. Вот была бы красота – сиденья тут хорошо жевать, к тому же на вкус они – как коровы. Но нет, выпустили и велели идти следом к маленькому домику. Дверь открыл Старик, и живодер поздоровался с ним как обычно – мокрым носом в пах. Старик почесал ему за ушами. Живодеру он нравился. От него пахло псиной, которая выла всю ночь. Когда Живодер оказывался с ним рядом, ему тоже хотелось выть – он и завыл, наслаждаясь печальным звуком собственного голоса.

Кормилец велел ему заткнуться.

Старик сказал:

– Я, кажется, знаю, каково тебе.

Все зашли внутрь, а Живодера оставили на крыльце. Все нервничали – Живодер знал по запаху, – поэтому долго внутри сидеть не станут. А у него тем временем – много дел. Двор был большой, много кустиков, где другие собаки наоставляли ему записок. На все нужно ответить, поэтому каждая удостаивалась лишь коротенькой струйки. Собачья электронная почта.

Он успел обработать лишь половину, когда все снова вывалили наружу.

Длинный сказал:

– Так вот, мистер Джефферсон, мы обязательно найдем чудовище, и нам бы не помешала ваша помощь. Вы – единственный, кто его видел.

– Ох ты ж, – ответил Старик, – я полагаю, вы его узнаете, когда увидите. И помощь вам моя ни к чему.

От всех запахло печалью и страхом, и Живодер уже не смог сдержаться. Он испустил обреченный вой и держал ноту до тех пор, пока Кормилец не схватил его за ошейник и не втащил в машину. У Живодера возникло нехорошее предчувствие – они, наверное, поедут в то место, где опасно.

Тревога, Кормилец, предупредил он. В тесном “мерседесе” от его лая закладывало уши.

Эстелль

Убирая со стола чайные чашки и швыряя их в раковину, Эстелль кипела от злости. Две разбились, и она выматерилась про себя, потом повернулась к Сомику. Тот сидел на кровати и тихонько перебирал струны “Нэшнл”, напевая “Пешеходный Блюз”.

– Ты мог бы им помочь, – сказала Эстелль.

Сомик посмотрел на гитару и промурлыкал себе под нос:

– Одна старая хрычовка смотрит на меня зверьём.

– Нет ничего благородного в том, что ты пользуешься своим искусством, чтобы сбежать от реальности. Нужно было им помочь.

– Одна старая хрычовка, Боже, – она смотрит на меня зверьём.

– Не смей меня игнорировать, Сомик Джефферсон. Я с тобой разговариваю. Люди в этом городе отнеслись к тебе по-доброму. Ты должен был им помочь.

Сомик откинул голову и пропел потолку:

– И никак ей не втемяшишь, Боже, что – её, а что – моё.

Эстелль сдернула с сушилки над раковиной сковородку, подскочила через всю комнату к Сомику и замахнулась, целя реактивным ударом прямо в лысину:

– Давай-давай – только спой еще один куплет про свою “старую хрычовку”, Сомик. Просто интересно, что рифмуется с “дать по башке”?

Сомик отложил гитару и нацепил черные очки.

– А ты знаешь – говорят, ведь это женщина отравила Роберта Джонсона?

– А ты не знаешь случайно, чем именно? – Эстелль отнюдь не улыбалась. – Я как раз список покупок составляю.

– Ёпть, женщина, ну почему ты со мной так разговариваешь? Я же с тобой только по-хорошему всегда.

– А я – с тобой. Поэтому ты и поешь про свою старую хрычовку, да?

– Если про “старую милашку” петь, звук не тот.

Эстелль опустила сковородку. В ее глазах стояли слезы.

– Ты помоги им, а когда все кончится, останешься здесь. Будешь свою музыку играть, я – картины писать. Люди в Хвойной Бухте любят твою музыку.

– Люди здесь со мной на улицах здороваются, в банку слишком много чаевых кладут, выпивкой угощают – а блюза-то на мне больше нету.

– И поэтому ты готов машину свою раскурочить, идти хлопок в поля собирать, пристрелить кого-нибудь в Мемфисе – только чтобы блюз себе вернуть? Ради чего?

– Это то, что я делаю. Ничего другого я не знаю.

– Ты ничего другого никогда и не пробовал. Я – вот она, я настоящая. Неужели так плохо, что у тебя есть теплая постель, в которой можно спать с той, кто тебя любит? Там, снаружи, для тебя ничего нет, Сомик.

– Там снаружи дракон этот есть. И он всегда там будет.

– Так выйди же к нему. В прошлый раз ты от него сбежал.

– А тебе что за дело?

– Да потому что я слишком трудно открывала тебе свое сердце – после всего, что со мною было. И трусов терпеть не собираюсь.

– Ну что ж, зови меня как знаешь, мамочка.

Эстелль отвернулась и снова ушла на кухню.

– Тогда тебе лучше уйти.

– Только шляпу заберу, – ответил Сомик. Он защелкнул гитарный чехол, схватил со стола свою шляпу и через секунду в доме его уже не было.

Эстелль уперлась взглядом в дверь. А когда услышала урчание “универсала”, опустилась на пол и почувствовала, как некогда теплое будущее черной кляксой припечатало ее к половицам.