Поворотный круг - Комар Борис Афанасьевич - Страница 27

Вот теперь можно помолчать, подождать немного: после доброго посева должна быть и хорошая жатва. Этот крутолобый гречкосей, настойчивый и упрямый, как вол, получил достаточно пищи для раздумий, пусть кое-что вспомнит, пусть подумает, а он, Пауль Вольф, может и подождать.

Вольф посмотрел на юношу и оцепенел: Иван Сацкий насмешливо и открыто улыбался…

…Наступила холодная снежная зима.

Старые люди говорили: таких морозов, таких снегов никто и не помнит. Стонала, раскалываясь, земля, в холодном воздухе носились тысячи белых иголок, безжалостно обжигая лица. Снегу навалило столько, что занесло дороги, улицы, а хаты замело по самые дымоходы.

Для немцев такая суровая зима была настоящим наказанием: без теплой одежды, не привыкшие к холодам солдаты обмораживали руки, ноги, щеки и носы. Вояки, еще совсем недавно грозившиеся завоевать весь мир, теперь были похожи на чучела. Они отяжелели от одеял и ряден, в которые закутывались в мороз, в свирепую пургу, на головах у них торчали островерхие башлыки и теплые женские платки.

Рыскали полицаи по хатам, забирали шерстяную и меховую одежду: шапки, кожухи, шарфы, перчатки, валенки, даже женские очипки[21].

Известие о разгроме немецкой армии под Москвой молниеносно пронеслось по земле. Его отзвук докатился и до Лубен. Всячески скрывали оккупанты свое поражение под Москвой, безжалостно карали за распространение «панических» слухов. Однако слухи эти ползли и не обходили ни одного жилища. Кто-то видел, как везли ночью эшелон раненых и обмороженных, кто-то прочитал на базаре листовку, в которой было сообщение Советского Информбюро.

Листовки, маленькие, написанные от руки на страничках ученических тетрадей и непременно с красной звездой в конце и с лозунгом «Смерть немецким оккупантам!», начали появляться в Лубнах недавно, но все чаще и чаще. То где-то их на столбе увидят люди, то на заборе, то на воротах. Полиция срывала листовки, устраивала засады, но еще никому не удавалось схватить подпольщиков. Дело дошло до того, что антифашистские листовки стали наклеивать даже на дверях немецкой комендатуры и возле гестапо…

…Пока Анатолий находился в Хорольском лагере для военнопленных, в их доме не стало многих жильцов. Исчезли семьи Песькиных, Родзинских, Слютовых. Анатолий спросил мать, где они. Она только сокрушенно покачала головой, и он обо всем догадался… Позже стало известно, что гитлеровцы забрали всех евреев и расстреляли в противотанковом рву.

Сразу же в опустевших квартирах поселились солдаты. Заняли они и квартиру, где когда-то жили Песькины, соседи Анатолия. Солдаты заставили мать за мизерную плату убирать их комнаты, стирать белье, а иногда и готовить пищу, чаще всего варить или жарить кур, уток, гусей.

Анатолий присматривался к новым соседям. Он имел возможность хорошо изучить их. Оккупанты были похожи друг на друга не только тем, как вели себя, как и что говорили, а будто и внешне. Кроме одного. Этот был черный, обросший и худой, словно борзая. Даже форму носил не такую, как все солдаты: какие-то широкие штаны навыпуск, длинный, зеленоватого цвета френч, на голове не то фуражка, не то пилотка с козырьком. Никогда он не хвастался победами Германии в войне, никогда не бывал пьяным, не ходил по домам и не приставал к женщинам. Еду, которую ему выдавали на кухне, всегда приносил в котелке, другой пищи себе не готовил. Анатолий не раз видел, как над ним подтрунивали солдаты. Он же не обращал внимания, молчал и только хмурился.

— Странный субъект, — сказал однажды Анатолий другу, когда тот зашел к нему.

— Ты о ком? — не сразу понял Борис.

— Посмотри, вон он.

Борис посмотрел в окно. Солдат в широких рыжих штанах шагал по двору, заметая штанинами снег. Потом зашел в уборную и заперся.

— Минуточку, — сказал Борис и выскочил во двор.

Он незаметно подошел к уборной и накинул на дверь железный крючок. Потом вернулся, улыбаясь.

— Пускай посидит немчик в уборной, пускай понюхает немного одеколону…

— Ты с ума сошел! — рассердился Анатолий. — Зачем тебе это? Сорвет дверь, начнет стрелять… Такую панику подымет!

— Не такой он глупый, чтобы подымать шум. Кто захочет, чтоб над ним посмеялись?..

Солдат подергал дверь, но она не открывалась. Тогда он толкнул сильнее, крючок заскрипел, но дверь не поддалась. Солдат, по-видимому, рассердился, потому что с такой силой ударил в дверь, что та едва не сорвалась с петель. Левая сторона шаткого нужника, как называют в Лубнах все уборные, осела в яму, посыпалась земля. Солдат умолк.

— Смотри, он замер на месте, — усмехался Борис. — Погляди, раздумывает, прикидывает, что ему лучше делать: оказаться вместе с нужником в яме или на помощь позвать… Сейчас увидим, что будет дальше.

Подождав немного, солдат вдруг заорал. Он кричал на каком-то непонятном языке; единственное слово, которое с трудом разобрали ребята, было «бандит». Потом пошла немецкая, русская и украинская брань:

— Доннер веттер! Черт! Сатана! Свинья! Швайн!..

Это был чудовищный поток брани и проклятий, это был крик оскорбленного и испуганного человека, у которого наконец лопнуло терпение.

Борис не пускал Анатолия, просил еще подождать, но он не послушался, вышел во двор и открыл дверь.

— Дракул!..[22] Бойкот!.. Кто ето зделал?

Анатолий пожал плечами. Солдат долго еще бранился, потом немного успокоился и, подойдя к юноше, произнес:

— Бун[23] пасан! Как твой имя?

— Анатолий.

— Анатолин! Бун! Бун украинен. Карош! — Он ударил себя в грудь, похлопал по животу. — Румун! Букурешти! Товарищ! Бун! Бун! Инцелег?..[24]

Так Анатолий, а со временем и Борис познакомились с румынским капралом Ионом Паулеску. И на самом деле Паулеску был чудной: делился с ребятами сухарями и супом, включал для них небольшой приемник, настраивал на Бухарест и, услышав родную песню, задорную и веселую, похлопывал себя по животу и на весь дом кричал:

— Букурешти! Бун!..

Приемник был советский, по-видимому, немецкие солдаты выкрали его где-то на разграбленном складе или в каком-то нашем учреждении. Анатолий и Борис только облизывались, когда, настраивая волны, Ион вдруг попадал на Москву, но попросить его послушать Москву ребята не осмеливались.

И все же находчивый Борис и здесь выручил.

Однажды, когда ребята сидели в комнате у Паулеску и слушали его родные мелодии, капрала вызвал немецкий солдат. Из квартиры вышли вместе. Борис заметил, что дверь осталась незапертой, незаметно проскользнул в комнату Иона и вынес оттуда карабин.

— Для чего он тебе? — удивился Анатолий. — Да ты знаешь, что за это будет?

— Увидим, — уклончиво ответил Борис и улыбнулся. — Ты думаешь, капрал и теперь подымет бучу? Все обойдется тихо и мирно.

Он спрятал карабин под матрац, сел на стул и положил ногу на ногу.

— Вот увидишь, сегодня мы будем слушать Москву, — сказал Борис. — Могу даже дать честное пионерское…

Вскоре ребята увидели, как возвратился капрал. Он прогремел тяжелыми сапогами по ступенькам, хлопнул дверью. Они слышали, как он насвистывал в квартире родные мелодии, как что-то передвигал, по-видимому, готовился идти на дежурство. Но вдруг песня оборвалась, стало тихо, потом раздался вскрик.

— Давай поиграем, — сказал Борис и взял с тумбочки шахматную доску. Быстро расставил фигуры, сделал ход пешкой и прибавил: — Теперь тебе ходить, Толя!

Через минуту вопль повторился, стукнула дверь, загрохали сапоги по ступенькам, на пороге появился перепуганный Ион Паулеску.

— Капут!.. Ой, ой!.. — отчаянно простонал капрал. — Герман меня пах-пах!..

Схватил Анатолия за плечи:

— Спасай, Анафтолин! Карабин! Нет карабин… Ой, ой… Разбой[25] не бун, не карош! Спасай, Анафтолин! Я пропал…