Лето длиною в ночь - Ленковская Елена - Страница 18

– Идём в кафе! Сегодня обедаем по-взрослому!

Серьёзный разговор

– Где ж ты был-то тогда?

Глеб молча пожал плечами.

Они зашли в кафе, набрали блинов с разными начинками, греческий салат, и пару булочек, чай в чайничке, и ещё огромный стакан сока для Глеба, и пирожное буше для Луши, и…

– Ой, наверное, хватит, – сказала Луша, критически оглядывая свой поднос.

Устроились у самого окна. Окна здесь были от пола до потолка, как Глебу и нравилось. Там, за окном уже близились ранние осенние сумерки. Струились по проспекту потоки машин, сновали пешеходы. Глеб любил наблюдать это движение со стороны, никуда не торопясь, сидя в тепле за столиком.

Тоня знала это, и поэтому водила его в кафе иногда, по выходным, и они вместе ели мороженое. Странное дело, в кафе Глеб почему-то всегда чувствовал себя героем какого-нибудь кино. В кино, особенно в иностранном, все разговоры в кафе происходят. Ещё там часто ограбления случаются. Ну или любовь какая-нибудь, что менее интересно, конечно, хотя…

Глеб искоса посмотрел на Лушу. Она уверенно уничтожала блин с помощью ножа и вилки, словно всю жизнь так и обедала, совершенно не замечая заинтересованных взглядов с соседнего столика. Один из спортивного вида парней-старшеклассников, разглядев Глебову морскую форму, уважительно кивнул, опустил глаза в тарелку.

Глеб невольно выпрямился. Он пригубил апельсиновый сок из высокого узкого стакана, одобрительно улыбнулся своей спутнице, и тоже взялся за блины.

– Осень… – отодвинув тарелку и прижав сложенную салфетку к губам, Луша уставилась в заоконные сумерки, обрызганные мелким холодным дождём.

Прохожие поднимали воротники, надевали капюшоны, выстреливали автоматами ярких складных зонтов. Тротуар намок и потемнел. Витрины и окна покрылось тонким блестящим пунктиром. Огни светофора, что высился напротив, задрожали, потекли ручьями по мокрому стеклу – зелёный, красный, снова – зелёный…

Отложив в сторону салфетку, Луша зябко поёжилась, накинула на плечи куртку.

– А там – жарища была…

* * *

Там… Глеб, только что довольно бодро оторвавший зубами кусок треугольником свёрнутого блина, так и не дожевав, застыл над тарелкой…

Янтарная лужица меда, блестящая на кружевном блинном крае, спортсмены в олимпийках за соседним столиком, плывущие за окном троллейбусы и мельтешащие пешеходы, яркий пластик столешницы – всё отодвинулось.

* * *

…Застучали копыта, зазвенели сбруи. Всхрапывали, вставали на дыбы кони. Взлетали под самый купол собора, к скорбному тонкому лику Спаса Вседержителя высокие, резкие выкрики ордынцев.

В нос шибанул исходящий от чужаков тяжёлый звериный запах немытого тела.

Сверху застучало, загрохотало. Глеб знал – это кривоногие, будто хромые на обе ноги всадники, спешившись, уже заползли на кровлю, прожорливыми чёрными муравьями облепили соборные башни и, отчаянно переругиваясь, полуослепшие от полуденного сияния, жадно обдирают золото с полыхающих под июльским солнцем высоких куполов.

Несло гарью.

Снаружи, где-то вдалеке, всё бился, бился на одной ноте бесконечный, пронзительный, исступлённый женский плач…

* * *

– Эй! Бога ради, не стекленей!

Рублёв очнулся, чувствуя, что кто-то бесцеремонно схватил его за нос. Луша? Глеб какое-то время ошалело смотрел на неё, не совсем понимая, где он.

Меж тем вид у Лукерьи был донельзя возмущённый.

– Мы в XXI веке, – нагнувшись через столик, сердито шипела она прямо в лицо Рублёву, – ясно тебе? И я намереваюсь в ближайшее время здесь и задержаться! Да-да! А не рыскать по прошлому в поисках одного нахимовца, который не умеет держать себя в руках…

В висках стучало. Глеб поморщился, крепко потёр лицо руками, словно желая как следует проснуться.

– Нырять прямо из кафе – неприлично! Что люди скажут! – всё не унималась Лукерья.

Рублёв молчал. Он сидел, уставившись в тарелку, обхватив голову руками. Наконец, взглянул на неё исподлобья, выдохнул кратко:

– Рассказывай.

Пожалуй, это прозвучало как приказ. Луша запнулась и смолкла. Она плюхнулась на место, поёрзала, поправила чёлку, вздохнула глубоко.

Глеб ждал.

Луша, покашливая, рассеянно водила пальцем по ободку пустой чайной чашки. Подобрать нужные слова было не так-то просто.

Наконец, решительно накрыв чашку ладонью, она начала свой рассказ.

* * *

Сначала – про музей рассказала. Про переполох, про разбитую витрину и сработавшую сигнализацию. Про Руськину руку. Про то, как волновалась Тоня. Про то, что его, Глеба, искали и не нашли…

Потом… Потом нужно было окончательно раскрыть карты. В смысле, уже про хронодайверов рассказать – всё как есть, без утайки. Что есть такие люди – ныряльщики во времени, и что они с Русей из их числа. Наверное, сумбурно получилось. Но он слушал, не перебивал.

– Руська сегодня утром в музее сразу понял, что происходит. Что ты вот-вот нырнёшь, – объясняла она. – Он, наверно, тебя удержать хотел, да не получилось. И следом нырнуть не успел – поранился… Когда больно, попробуй сконцентрируйся. А он… Короче, он и так весь паркет в музее кровью залил.

Луша невесело усмехнулась. Провела рукой по лицу, помолчала немного.

– И вот что. Нельзя же на глазах у всех исчезать! Хотя, если потом точно в нужный момент вернуться, чтоб секунда в секунду, мало кто поймёт, что случилось. Но это – большое искусство. Мы так пока не умеем… – вздохнула она с сожалением.

Луша нацедила из остывшего чайничка остатки полупрозрачного зелёного чая, сделала глоток, задумчиво отставила в сторону чашку.

– Я тебя искала в прошлом, и вроде куда нужно угодила. Только вместо Глеба Рублёва нашла его шапку… Наверное мы разминулись на какие-то мгновения… – Лукерья задумчиво накрутила прядку на палец. – Скажи-ка, давно с тобой такое происходит?

Глеб не сразу ответил.

– Не очень. – Он прижал ладонь к виску, поморщился – сильно болела голова. – Сначала я думал, мне такие сны снятся… Потому что под утро я просыпался в своей постели…

– Ничего себе! Удивительный ты человек, Рублёв! – Луша смотрела на него с нескрываемым изумлением – первый раз ей встречался нырок, который так легко умел возвращаться.

Глеб смутился, пожал плечами.

– Знаешь… Две недели назад, если по нашему времени считать, я там надолго задержался, – признался он наконец.

– Почему? Ведь ты же умеешь возвращаться?

Глеб молчал, машинально сгибая и разгибая красную бумажную салфетку. Салфетка незаметно превращалась в бумажный самолётик.

– Раньше у меня это само собой получалось. А тут… Может, оттого, что думал – возвращаться особо не зачем. Теперь-то понял, что дурак был. – Глеб посмотрел Луше прямо в глаза, устало улыбнулся. – И рад, что вернулся…

– Ты больше не делай, как сегодня. Никто из хронодайверов не исчезает открыто, у всех на виду… Это производит на людей не слишком благоприятное впечатление.

– Да я никуда и не собирался. Я просто вдруг подумал… Ладно, неважно. Если честно, я вообще не знаю, как это у меня выходит. Я не умею, вот как ты – захотела и – раз!

Глеб прицелился бумажным самолётиком в сахарницу. Самолётик ткнулся в её выпуклый белый фаянсовый бок и вяло шмякнулся на стол, распластав мягкие салфеточные крылья.

– Ну-ну, – хмыкнула Луша, вспомнив, как влепилась сегодня в церковный столб и сосредоточенно потёрла надо лбом ладонью, ощущая, что там, под волосами, образовался никому не видный, однако нехилый синяк. – Не думай, я не сразу научилась. И у меня был хороший учитель. Но скажи, зачем тебе туда понадобилось?

– Само как-то получилось… – уклончиво ответил он сначала, но потом всё-таки признался: – Я не ожидал её здесь увидеть… Понимаешь – смотрю, та самая икона… Я её ни с какой другой не перепутаю. Андрей её писал, понимаешь?…