Лето длиною в ночь - Ленковская Елена - Страница 13

Тоня утомлённо провела ладонью по лицу, посмотрела на Глеба, не отрывавшего глаз от экрана, и вздохнула. Ну вот, опять… Снова неизвестно откуда взявшееся отчуждение стеной встаёт между ними…

* * *

Уже совсем стемнело, когда все дети на Итальянской – кроме почти растворившихся в питерских сумерках беспризорных амуров – были выкупаны, высушены и накормлены. На кухне – прибрано, а посуда помыта.

После ужина они собрались в просторной квадратной комнате – кабинете хозяина-музыканта, в которой стоял небольшой, так и называвшийся кабинетным, рояль с полированной, местами выщербленной крышкой. Многочисленные высокие стеллажи, забитые нотами, книгами, альбомами высились вдоль стен. С верхних полок покровительственно глядели на всю компанию бронзовые и мраморные бюсты.

Верхний свет зажигать не стали. Расположились кто с книжкой, кто электронной читалкой на небольшом диванчике под торшером, а Глеб так и прямо на полу…

– Мандаринов хочется… – вдруг произнесла Тоня мечтательно. – Когда я была маленькой, почему-то представляла себе, что мой принц при первой же встрече спросит меня: «Хочешь мандаринов?» Ну и тут же угостит, разумеется…

– Ты любишь мандарины?

– Ещё как! Глеб, кстати, тоже. Мы с ним – мандариновые маньяки. И ещё мне нравится, что с них легко, сама собой кожура сдирается. Даже стихи есть такие «И сама собой сдирается с мандаринов кожура…»

– Стихи??? – переспросил Руся, подсаживаясь к роялю.

– Ну да, был такой поэт Мандельштам. Впрочем, неважно… Как мандарины не любить – они же пахнут праздником – Рождеством, Новым годом. Временем чудес…

– У-у, до времени чудес ещё далеко… Ещё осень… – протянул Руслан, и подкрутив чёрный лаковый табурет, стал наигрывать грустную детскую пьеску под названием «Дождик».

Звучал инструмент превосходно. Прозрачные, немного печальные звуки капали, дрожали, сливались в струйки…

– Тоня, мама сказала, ты в Италию собираешься? Правда?

Музыка прервалась. Долгое испуганное эхо повисло в сумеречной тишине – словно последние капли на мокром после дождя карнизе.

Глеб нахмурился и замер, даже дышать перестал.

Тоня отложила книгу. Ответила не сразу.

– Правда. Собираюсь. Давно мечтала. Надо пользоваться случаем, ехать, пока зовут.

Луша заёрзала, заахала – зовут – ну как же здорово, как здорово! Ляпнула мечтательно:

– Ой, а вдруг ты там замуж выйдешь…

Руся фыркнул – кто о чём, а сестра нынче всё о свадьбах, – и, ухмыляясь, заиграл свадебный марш Мендельсона, нарочно не в той тональности. Марш зазвучал криво, издевательски…

Глеб со страдальческим выражением лица зажал обеими руками уши.

Руся ещё поддал жару, остервенело нажимая на педаль.

– Кончай, Руся! – взмолилась Луша.

Руся пожал плечами и прекратил терзать инструмент. Крутанулся на одноногом винтовом табурете, взглянул Тоне в лице, просил уже вполне серьёзно:

– Как же мы тут без тебя-то будем?

Тоня беззаботно отмахнулась:

– Проблем-то!!! Приедете ко мне в Италию, если что. Вот, как нынче в Петербург приехали.

– Ой, Руся, пускай! Пускай Тоня выйдет за итальянца! О, давай, Тонь! – Луша оживилась, прямо в ладоши захлопала.

Глеб зыркнул на неё, стянул с нижней полки толстенный иллюстрированный альбом в глянцевой суперобложке и принялся сосредоточенно его перелистывать, словно бы полностью уйдя в созерцание репродукций на мелованных плотных страницах.

– У тебя будут дети… такие, ну, итальянские… – продолжала щебетать Луша, обнимая Тоню. Смутно белевшие в заоконной тьме призраки гипсовых младенцев согласно кивали.

– Много! И все они будут лопать спагетти аль-денте. И соус болоньезе… – хохотнул Руслан, намекая на фразы из Тониного итальянского разговорника.

Луша только фыркнула. Что б он понимал?!

Глеб тем временем продолжал угрюмо пялиться в альбом по древнерусской живописи.

Глядя на своё отражение в крышке рояля и старательно поправляя волосы, Луша обратилась к нему:

– Глеб, а ты хочешь в Италию?

– Нет. – Он мрачно захлопнул книгу.

На мгновение Русе показалось, что всё это время Глеб держал её верх ногами…

Рублёв резко поднялся.

– Сдалась мне эта Италия! – зло сказал он, неловко запихивая альбом на место. – Мне учиться надо.

– Ну так в каникулы! – всё уговаривала его Луша, рассеянно любуясь на себя в полированное чёрное зеркало, поправляя непослушный локон. – Лето же длинное.

– Мне… у меня… – Глебу наконец удалось всунуть альбом между другими корешками, едва не надорвав блестящий глянцевый «супер». – У нас практика всё лето… – выдохнул он наконец и выскочил за дверь.

«Врёт. Не всё лето у них практика… Может и вовсе никакой практики нет…», – понял Руся, всё это время внимательно смотревший на Глеба.

Руслану тоже был не по душе дурацкий разговор про итальянских младенцев. Он полагал, что с Тоней гораздо интереснее, когда при ней нет никаких дурацких младенцев. Ну, вроде их с Лушей младшего брата Федюни, который сейчас-то стал парень что надо, а пока не подрос, вечно хныкал и писался.

Зазвонил телефон, Тоня поднялась и ушла разговаривать на кухню.

Руся с Лушей остались в комнате одни.

– Чего он расстроился-то…

Руслан фыркнул. Оказывается его ненаглядная сестрица тоже кое-что заметила кроме своего прекрасного отражения в рояле.

– Чего-чего… Тоня уедет в Италию, а Глеб – куда? – Руся поднялся с табурета, закрыл рояль, глухо стукнув крышкой, бросил с горечью: – Он-то здесь останется…

– Как это здесь? – непонимающе выдохнула Луша. Покусала губы, подумала. Спросила возмущённым испуганным полушёпотом: – Ты что думаешь, Тоня его тут оставит?

– Ему ещё лет шесть учиться, в Нахимовском-то, – угрюмо подтвердил Руслан.

– Ну так пусть учится! Другие тоже – учатся, а на каникулы – домой ездят.

– Так нет у него дома-то. Он у Тони на каникулах.

– Ну вот – где Тоня, там и дом!

– Ты Луша! Ты тупишь просто! – разозлился Раевский. – Не понимаешь будто. Как она его с собой возьмёт? Ты не слышала, его документы где-то там застряли? Ничего там не оформлено, и фиг когда ещё всё это случится. Не отпустят его к ней, если Тоня за границу уедет. А у неё там свои собственные дети народятся… А может муж вообще не захочет Глеба к себе забирать…

– Тоня Глеба не бросит! – голос Луши поднялся почти до крика. – Я точно знаю. Уверена абсолютно!

– Тише, не кричи ты так, – зашипел на неё Руся, оглянулся, поспешно придавил ладонью неплотно закрытую дверь. – Эх, Луша… Уверена она… А вот Глеб, похоже, не уверен. Чего тебе приспичило его спрашивать про Италию??? Расстроила человека!

Луша надула губы:

– Какие вы, всё-таки, мальчики, пессимисты!

– Хорошо быть оптимисткой с папой, мамой и двумя братьями…

– Один из которых – непроходимый пессимист, – со слезами в голосе бросила она Русе и выбежала из комнаты.

Бамбини пикколини

С утра на кухне было шумно. Впрочем, как всегда. На сковородке шипела яичница, гудел чайник, а поверх всех этих звуков плескались бурные волны торопливой итальянской речи – включённый телевизор был настроен на какой-то итальянский канал. Тоня слушала по утрам за завтраком итальянские новости – «для практики». Не то чтобы Антонина сильно интересовалась итальянской политикой или спортом, просто она активно учила язык: «Скузи, прего, грацие милле, ченто перченто…»

Похожее на скороговорку «ченто перченто» означало всего-навсего прозаические «сто процентов», однако звучало в доме к месту и не к месту, и смешило всех, и больше всех саму Тоню. А всю их развесёлую компанию она называла не иначе, как «бамбини пикколини» – маленькие деточки. В шутку, конечно. Некоторые ростом почти с Антонину вымахали, те ещё «бамбини»…

«Бамбини пикколини» Раевские искоса поглядывали на экран, лукаво перемигивались, и по очереди подливая в хлопья молоко, повторяли итальянские словечки – да так лихо, Тоня просто диву давалась.