Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Окно выходит в белые деревья...

Евтушенко Евгений Александрович

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Окно выходит в белые деревья... - Евтушенко Евгений Александрович - Страница 61

Изменить размер шрифта:

«Не разлюбил я ни одной любимой…»

Не разлюбил я ни одной любимой,

Но был на прегрешенья неленивый.

Не предавал ни разу в жизни друга,

А лишь себя, но это не заслуга.

Я не убил за жизнь мою ни клушки,

А время убивал — почти из пушки.

Минуты убиенные, как трупы,

Сложились в годы… Боже мой, как глупо…

Я стольких спас по тюрьмам и по зонам,

Да вот подсчет спасательствам — позорен.

Но я не спас так многих и так много,

И я боюсь прямого взгляда Бога.

3 июня 1996

Поезд Москва — Петрозаводск

ВЕЧЕРНЯЯ РАДУГА

Маше

Эта вечерняя радуга полу-ночная

вдруг родилась,

но уже умирать начиная.

Радуга эта неполной была —

не тугою дугою,

не коромыслом цветным —

совершенно другою.

Между раздвинутых туч

и забрезживших звезд-одиночек

чуть проступал

семицветный дразнящий кусочек,

в туче торча,

притворившейся, видимо, тучей,

словно обломок меча у страшилища в шерсти дремучей.

Как хорошо,

что была эта радуга полу-ночной и неполной —

я бы иначе на свете чего-то не понял.

Как хорошо, что мы смертны,

а то бы подавно

не оценили бы мы никакого подарка —

даже и позднюю нашу любовь —

совершенно иную,

будто вечернюю радугу полу-ночную.

Боже, спасибо за старость и смерть.

Проклинать их не смейте.

Наше бессмертье —

в признании горькой премудрости смерти.

Может быть, смерть —

это только одно из прекраснейших приключений,

как путешествие внутрь

этой радуги неповторимой вечерней.

27-28 июня 1996

Дельрэй — Ашвилл

ДВОЕ

Двое, кто любят друг друга, —

это мятеж вдвоем.

Это — сквозь чью-то ругань

шепот, слышней, чем гром.

Двое в сене и жимолости —

это — сдвоенный Бог,

это — всех нитей жизни

вальсирующий клубок.

Двое, кто любят щемяще,

это две сироты,

ткнувшиеся по-щенячьи

в звездный подол красоты.

Это читатели кожи,

это лингвисты глаз.

Для понимания дрожи

разве им нужен подсказ?

Простыни, смятые ими,

им драгоценней знамен.

Вышептанное имя —

выше великих имен.

Это опасное дело.

Заговор, и большой.

Это восстание тела

против разлуки с душой.

Это неподконтрольно.

Это как две страны,

слившиеся добровольно

без объявленья войны.

С гаденькими глазами

ждет, ухмыляясь, толпа

скорого наказанья,

ибо любовь слепа.

Но стоило ли венчаться,

если бы я и ты

вдруг излечились от счастья

всевидящей слепоты?

Мир, где излишне брезгливо

осмеяна слепота,

может погибнуть от взрыва,

воскреснуть — от шепота.

6 июля 1996

В АМЕРИКАНСКОМ ГОСПИТАЛЕ

Вот когда я смерти испугался,

позабыв, что должен мир спасти,

когда сняли с моей шеи галстук

руки негритянки-медсестры.

И когда я с жалобным намеком

взглядом показал на туалет,

шприц ее был тверд, а глаз — наметан:

«Кровь — сначала». Вот и весь ответ.

Эта четкость профессионалки,

слезы не ронявшей на халат,

сразу показали мне, как жалки

те, кто жалость выпросить хотят.

Но на чем Россия продержалась,

что ее спасает и спасло?

Христианство наших женщин —

жалость, горькое второе ремесло.

Что я вспомнил? Детство, Транссибирку,

у плетня частушки допоздна,

а в американскую пробирку

кровь моя по капле поползла.

Где-то в Оклахоме и Айове

неужели высохнет душа

капельками русской моей крови,

всосанными в землю США?

Новая Россия сжала с хрустом

и людей, и деньги в пятерне.

Первый раз в ней нет поэтам русским

места ни на воле, ни в тюрьме.

На Кавказе вороны жиреют,

каркают, проклятые, к беде.

Но в России все-таки жалеют,

как не могут пожалеть нигде.

Я подростком был в чужой шинели.

С жалости учились мы любви —

женщин обезмужевших жалели,

нас они жалели, как могли.

Пасечница, в страсти простовата,

с метками пчелиными на лбу,

«Я тебя жалею…» — простонала.

Это было: «Я тебя люблю».

Мы в стране, к несчастьям небрезгливой,

словно дети жалости, росли

под защитой пьяненькой, слезливой

нежной матерщинницы — Руси.

Если застреваю в загранице,

слышат, сердце сжалось ли во мне,

чуткие российские больницы,

нищие, но жалостливые.

Нянечки умеют осторожно,

как никто, кормить и умывать.

Если жить в России невозможно,

то зато в ней лучше умирать.

18 июля 1996