Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Окно выходит в белые деревья...

Евтушенко Евгений Александрович

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Окно выходит в белые деревья... - Евтушенко Евгений Александрович - Страница 60

Изменить размер шрифта:

ТРИ ФИГУРКИ

По петрозаводскому перрону,

зыбкому, как будто бы парому,

шла моя любимая с детьми.

Дети с ней почти бежали рядом

и меня упрашивали взглядом:

«Папа, ты на поезд нас возьми…»

Что-то в тебе стало от солдатки.

Все разлуки, словно игры в прятки.

Вдруг потом друг друга не найти?

Женщины в душе всегда готовы

молча перейти из жен во вдовы,

потому их так пронзают зовы

железнодорожного пути.

На перроне, став почти у края,

три фигурки уменьшались, тая.

Три фигурки — вся моя семья.

Монументы — мусор, как окурки.

Что осталось? Только три фигурки —

родина предсмертная моя.

1995

ГДЕ ДОРОГА ДОМОЙ?

По Америке, столь многодетной,

но строго диетной,

где ни яблок моченых,

ни хрустких соленых груздей,

я веду «кадиллак»,

а со мною мой сын шестилетний —

к пятилетней возлюбленной

сына везу на «birthday».

Заблудилась машина моя.

Все вокруг до испуга похоже.

И жестоко пророчит

сынишка рассерженный мой:

«Знаешь, папа,

с тобой может что-то случиться похуже.

Ты однажды возьмешь

и забудешь дорогу домой».

Суеверно я вздрогнул,

задумался ошеломленно.

Что ты сделал со мною,

пророчеством не пожалев?

«Где дорога домой?» —

себя спрашивали миллионы

под крестами в Стамбуле,

в Шанхае,

на кладбище Сен-Женевьев.

Несвобода уродкой была,

и свобода у нас изуродованная.

Лишь бесчестье богатства

да глупая честная нищета.

Страшный выбор —

безденежье или безродинье.

Где Россия?

Прикончена бывшая.

Новая не начата.

Все надеялся я,

что нахапаются,

наиграются.

А они зарвались.

Никакой им не нужен поэт.

Происходит

выдавливание

в эмиграцию.

Но поэзия — воздух души.

Эмиграции воздуха нет.

Я тот воздух России,

который по свету кочует

и ночует,

порой неуверенный —

что за страна,

но, как только отраву почует,

себя он врачует

тем, что пахнет,

как будто с лесной земляникой стога.

Мой двойник шестилетний,

за маму и папу болельщик,

мирильщик,

я запутал себя и тебя.

Но моя ли, и только, вина?

Мир запутался тоже.

Дорогу домой так отчаянно в мире он ищет

и не может найти,

а не только Россия одна.

Петербург никогда не вернется в другой Петербург —

Александра Сергеича,

как в Париж д’Артаньяна —

макдональдсовый Париж.

«Где дорога домой?» —

слышу я голоса над планетою,

тлеющей

и от пепла идей,

и от стольких других пепелищ.

Я дорогу домой

по кусочкам в себе раздобуду.

Я сложу их в одно.

За отца не пугайся,

наследник запутанный мной.

Не забуду дорогу домой.

Я иначе собою не буду,

потому что для стольких

я тоже — дорога домой.

25 ноября 1995

ДВАДЦАТЬ ПЕРВЫЙ ВЕК

Я приду в двадцать первый век.

Я понадоблюсь в нем, как в двадцатом,

не разодранный по цитатам,

а рассыпанный по пацанятам

на качелях, взлетающих вверх.

Век, воспитанный мной без ремня,

вскину к небу, скрывая одышку,

как в соплях и надеждах мальчишку,

так похожего на меня.

Я прорвусь в двадцать первый век,

к сожалению, не ребенком,

но не тем старикашкой-подонком,

что ворчит в озлобленье на всех.

Дотянусь в двадцать первый век,

до его синевы изумленной,

словно сгнившего дерева ветвь,

но оставшаяся зеленой.

Как на матч, где сплошные Пеле,

в двадцать первый протиснусь, протырюсь,

где беспаспортность и беспартийность,

бесправительственность на земле.

К двадцать первому веку пробьюсь

и узнаю — ни с кем не сравнимых —

всех моих ненаглядных любимых

в ликах царственно плавных бабусь.

Все товарищи мои там,

в двадцать первом, как в юности ранней,

в теплой библиотеке дыханий,

как по полкам, по чьим-то устам.

Век двадцатый — убийца и тать,

но он знал, что такое книга.

Двадцать первый, а вдруг ты — барыга

и умеешь лишь деньги листать?

Вдруг ты сам себя жлобством заел,

самоедством безлюбья, бесстрастья,

и скучища смертельная счастья

всех смертельных несчастий взамен?

Вдруг ты просто зазнайка, нахал,

и о нас, тебе вырвавших волю,

в четверть уха лишь еле слыхал?

Я тебе быть глухим не позволю.

Я приду к тебе, будто бы к полю,

где когда-то по скалам пахал.

И в поэзию новых времен,

в разливанное многоголосье

я по пояс войду, как в колосья,

и они отдадут мне поклон.

15 ноября 1995