Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Окно выходит в белые деревья...

Евтушенко Евгений Александрович

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Окно выходит в белые деревья... - Евтушенко Евгений Александрович - Страница 50

Изменить размер шрифта:

Шел в Чили снег.

Такой родной в России,

он для чилийцев был чужим и страшным.

У «Ла Монеды» часовые мерзли,

платками носовыми обмотав

от холода синеющие уши.

В «Меркурио» писали со злорадством:

«Нам из Кремля прислали этот снег».

На сны детей обрушивались крыши

хибар фанерных, сокрушенных снегом.

Барахтались в снегу автомобили,

сугробами бессильно становясь.

Метался президент на вертолете

над хаосом, над паникой и криком

среди парализованных дорог,

и, опускаясь в самой снежной точке,

Альенде, исхудавший и небритый,

брал в руки неумелые лопату

и разгребал дорогу сам, шатаясь,

снег сжевывая яростно с усов…

Так разгребал он прошлое, как мусор,

дорогу к горизонту заваливший,

и так же он шатался, разгребая

лопатой политическую грязь,

не видя сквозь очки в ошметках грязи,

что черенок лопаты перееден

давно туда проникшими червями,

не слыша издевательских насмешек:

«Что ж, разгребай. Всего не разгребешь».

А я по Чили ездил вместе с Панчо —

седобородым старым забулдыгой,

огромным «ниньо»[6], бывшим китобоем,

и «мухерьего» — впрочем, тоже бывшим,

который стал, в грехах своих раскаясь,

сентиментальней сотни старых дев.

Я обожал его, как всех прелестных

чистосердечных забулдыг планеты:

не на убогих трезвенниках лживых —

на них стоит, как на китах, земля.

Итак, наш кит, но с прошлым гарпунера

так мощно фонтанировал в рассказах,

что не хватало одного — приставить

хорошего писателя к нему.

Единственная в том была загвоздка,

что потихоньку он писал и сам.

В его рассказах то являлся айсберг,

в который вмерз рояль с раскрытой крышкой,

а по клавиатуре, чуть зальделой,

порой стучали клювами пингвины

и звуки извлекали из нее.

То первая любовь его — Матильда,

с чахоточным румянцем проститутка,

которая была его невестой,

но, свадьбы не дождавшись, умерла,

а на ее безвременной могиле

подружки-проститутки коллективно

поставили, не поскупясь на деньги,

двух мраморных печальных голубков.

В рыбацком городке Пунта-Аренас

мы целый день искали ту могилу,

но почему-то не нашли ее

и побрели к Матильдиным подружкам,

обняв которых Панчо долго плакал,

но больше на могилу не хотел.

Два основные состоянья Панчо

такие были: ярость или плач.

Когда мы пили вместе «Коламоно»

(«Хвост обезьяны» — в точном переводе),

смесь адскую, где водка с молоком,

то Панчо неожиданно пришел

на нас двоих в неистовую ярость:

«Еухенио, мы пьем и жрем с тобой,

а наш народ чилийский голодает!» —

и так же неожиданно заплакал,

Матильдиным подружкам предоставив

предлог, чтобы утешить его боль.

Хотя его любовь пожрать была

с гражданской точки зренья аморальна,

а с медицинской — из-за старой язвы

опасна, — он и каялся, и ел.

Ел все: лягушек, воробьев, моллюсков.

Но был влюблен особенно в эрисос —

в морских ежей, из океана прямо,

сырых, с лимонным соком, солью, перцем,

как говорят, пищавших в животе.

На пристани рыбацкой в Портамоне

он дюжинами брал их прямо с лодки

и в судорожной радости глотал.

Потом его корежило.

Прибегнув

к испытанному методу двух пальцев,

своих эрисос поглощал он снова

и плакал с их икрой на бороде:

«Еухенио, эрисос так прекрасны!

Жизнь без эрисос — разве это жизнь!»

Когда три дня потом валялся он

в больнице местной, корчась от конвульсий,

и не способен к исповедям был,

став слушать неожиданно способен,

я улучил момент и рассказал

историю про юношу Энрике,

убившего своим самоубийством

и мать свою, и многих самых близких,

и голубя на пыльной мостовой.

Схватившись за живот двумя руками,

как это часто делают при смехе,

но в этот раз — от раздиравшей боли,

пришел мой друг не в состоянье плача,

а в состоянье ярости пришел.

«Какие подлецы!» — «Кто?» — пораженно,

поправив его смятую подушку,

страдающего Панчо я спросил.

«Все подлецы!.. — он прорычал. —

Они все сообща его столкнули с крыши».

«А голубь?» Но, ответа избегая,

«Хочу эрисос!» — Панчо застонал.

Мы были с ним на Огненной земле,

когда он от эрисос оклемался.

Вдвоем на лошаденках шелудивых,

покачиваясь, ехали мы с ним

вдоль сотен тысяч или миллионов

гусей, что прилетели зимовать,

но Панчо бормотал себе под нос

единственное слово: «Голубь… Голубь…»

Застыли мы у старой ржавой драги,

бессмысленно склонившейся над речкой.

Сказал мне Панчо: «Знаешь, речка

эта престранно называется — Русфин.

Когда-то русский золотоискатель,

как — неизвестно — угодивший в Чили,

напился здесь, и драга затянула,

схватив его зубцами за рукав.

Он перемолот был с породой вместе,

и, говорят, он выкрикнул предсмертно:

„Рус фин!“ А смысл на ломаном испанском

был чем-то вроде: „Русскому — конец“.

А может быть, самоубийство было…

Кто знает… Столько лет уже прошло…

А ты не думал о самоубийстве?»

«Да, было дело… Панчо, ну а ты?»

«А я люблю, Еухенио, эрисос.

Неповторимо их не только есть,

но ими и блевать неповторимо.

Еухенио, я верил — ты сильней.

А ты — ты думал о самоубийстве.

Какой позор — с кем пил я „Коламоно“?

Ты хочешь помогать всем тем подонкам

с фашистинкой, до времени прикрытой,

которые, наверно, спят и видят,

как все мы вместе разом спрыгнем с крыш,

повесимся, застрелимся, сопьемся?

Запомни, что безвыходности нет.

Безвыходность — лишь плод воображенья.

Из головы немедленно ты выкинь

все эти штучки-дрючки цирковые,

все петли, яды, выстрелы, прыжки.

Запомни: если ты самоубьешься,

я обещаю — я тебя убью!»

Он ярость, впрочем, выключил и сразу,

без перехода всякого заплакал:

«Я врал тебе трусливо, будь я проклят.

Я тоже думал о самоубийстве.

Я просто не хотел, чтобы об этом

хотя бы на мгновенье думал ты».

Мы с Панчо обнялись и замолчали

у ржавой драги, в чьих зубцах скрывалась

потерянная тайна чьей-то жизни,

и стало тихо на земле, как будто

над нами мертвый голубь пролетел.