Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Окно выходит в белые деревья...

Евтушенко Евгений Александрович

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Окно выходит в белые деревья... - Евтушенко Евгений Александрович - Страница 49

Изменить размер шрифта:

И записал Энрике в дневнике:

«Мне двадцать. Говорят, начало жизни.

Какой же дальше будет эта жизнь,

когда такое у нее начало?

Одна душа дается человеку,

но почему-то все другие люди

хотят ее кусочками нарезать

и каждый лишь под собственным гарниром

доставшийся кусочек хочет съесть.

Но все, кто поедает нашу душу,

к друг другу неминуемо ревнуют —

кому из них достанется побольше.

При этом каждый хочет заграбастать

себе не часть чужой души, а всю.

Но, сообща чужую душу съев,

все вместе — и голодные и злые,

и новую им душу подавай,

а нет ее — от голода и злости,

наверно, каждый будет грызть свою.

Не то, не то… Не виноваты люди.

Душа сама себя кромсает, рвет,

сама себя разбрасывает жадно

налево и направо по кусочкам,

чтоб этими кусочками к себе

магнитно притянуть чужие души,

их тоже разрывая на куски, а вот зачем?

Всем сразу душам счастья

не может принести одна душа.

Как хорошо и просто всем бездушным!

Безвыходно родившимся с душой.

Я что-то понял. Жизнь есть преступленье.

Жить — это причинять всем ближним боль.

Мы даже на тропинке где-нибудь,

не думая об этом, убиваем

ни в чем не виноватых муравьев,

а на дороге жизни — наших ближних,

совсем не злоумышленно — невольно,

идя по их невидимым телам.

Так больно причинять другому боль!

Когда осознаешь, что жить — жестоко,

гуманней не родиться вообще.

Но что же делать, если ты родился?

Гуманнее всего — убить себя.

Убить себя, чтобы не быть убийцей.

Простите все, кого я убивал,

прочтите мой дневник — и вы поймете,

что получалось это поневоле,

что никого из вас не ненавидел,

что никого из вас не предал я,

что всех я вас любил и всех люблю,

и тем, что ухожу, — вам выражаю

мою любовь непонятую к вам…»

Потом он аккуратно вымыл кисти,

дневник оставил на столе раскрытым,

надел спокойно чистую рубашку

и плавки с улыбавшимся пингвином

засунул в целлофановый пакет

и, уходя, приблизился прощально

к арбузу, что алел кровавой раной

под хищными ножами на холсте,

и морды на холсте перемигнулись,

и на прощанье, словно издеваясь,

самодовольно звякнул телефон.

По городу Энрике шел вслепую,

глаза в асфальт мелькающий уставив,

и не заметил целеустремленность

глаз, желваков на морде генерала,

возможно, генерала Пиночета,

за стеклами промчавшегося «форда»,

едва не раздавившего его.

Энрике шел к гостинице «Каррера».

Раскрылись двери с фотоэлементом,

гостеприимно приглашая к смерти,

и в кондиционированном лифте

нажал на кнопку с цифрой «23».

Красиво расположенный на крыше,

мерцал бассейн, чуть отдававший хлором.

Вокруг тела в рискованных бикини

лежали на матрасах надувных,

посасывая медленно «Том Коллинз».

Энрике стало легче оттого,

что все вокруг болтали и смеялись —

ведь чей-то смех для нас порой бывает

той самою последнею зацепкой,

что нам не разрешает умереть.

Но все-таки, к несчастью, невозможно

цепляться за соломинки коктейлей

в чужих, фальшиво занятых руках.

Переодевшись в крошечной кабине,

Энрике вышел и в бассейн спустился.

Почти не плавал.

На спине лежал,

раскинув руки, но со всех сторон

его чужие руки задевали,

мешая небу посмотреть в глаза,

и, как нарочно, влево или вправо

его толкали люди даже здесь.

Бассейн покинув, с каплями на коже,

под солнцем высыхающими сразу,

он постоял чуть-чуть у края крыши

и, смуглой, жестко собранной спиною

услышав: «How handsom! Charming boy!» —

легко перемахнул через перила,

легко от кромки крыши оттолкнулся

и прыгнул, как с трамплина в воду, вниз.

Летел он долго, как ему казалось.

Так приближался медленно асфальт,

что он успел заметить на асфальте

серебряную россыпь голубей,

и понял, что летит на них, но поздно.

Он зацепился за какой-то провод,

и за второй, и сразу же за третий,

обжегший его тело напоследок

предсмертной электрическою пыткой,

но оборвались эти провода,

поняв, что оказался ток смертелен.

Случайно получилось, что Энрике

не на земле, а в воздухе погиб,

и, падая уже на мостовую,

так не хотевший в жизни быть убийцей,

он мертвым телом голубя убил.

Бывавший в том бассейне много раз,

где так меняли регулярно воду, —

не только, может быть, из-за микробов,

а чтобы, не волнуясь понапрасну,

не рассказала ничего вода, —

я прочитал в гостинице «Каррера»

оставшийся дневник самоубийцы,

и кое-что мне мать дорассказала,

а кое-что домыслил я и сам.

Сказала мать, назад приняв дневник:

«Сын думал, что спасет самоубийство

его от убивания других.

А что случилось? Мертвым своим телом

бессмысленно, случайно, ни за что

он голубя убил. Убийство снова.

Убил отца, которого впервые

за столько лет я тайно пожалела.

Убил меня. Убил двух женщин сразу.

Убил двоих учителей своих,

убил своих друзей и свой талант,

который только-только раскрывался.

Мы виноваты в этой смерти все,

но в том, что мы убиты, он виновен.

У вас есть дети?» Я ответил: «Сын».

«Тогда понять меня вам будет легче.

Вы можете жестоким к сыну быть,

конечно, не нарочно, а случайно,

от занятости, от непониманья.

Между собою ссорясь, вы и мать

в две стороны тянуть начнете сына

и в спорах ваших можете забыть,

что этим вы ребенка разорвете.

А что случится с матерью и вами,

когда он вам и ей непоправимо

своим самоубийством отомстит?

Мы все — убийцы всех самоубийц,

но и самоубийца — сам убийца.

Простите, что я к личной жизни вашей

притронулась. Нет в мире личных жизней.

Все связано.

Вы связаны со мной

и связаны с моим погибшим сыном,

хотя могли об этом не узнать,

когда бы я прийти к вам не решилась.

Прошу вас — напишите что-нибудь,

разоблачите лживый романтизм

самоубийств, прославленных искусством.

Всех трогает изысканность ремарок

трагедий, создающих подлый миф

о красоте и мужестве поступка,

который так зазывен тем, что прост.

„Закалывается“, „Стреляет в сердце“.

Я б задушила этих драматургов,

но жаль, что охраняет шеи многих,

став бронзовым, плоеный воротник.

Так напишите.

Если вы спасете

хотя б одну живую душу в мире,

то этим вы спасете и свою…»

Она ушла.

Она не уходила

с тех самых пор из памяти моей.