Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Окно выходит в белые деревья...

Евтушенко Евгений Александрович

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Окно выходит в белые деревья... - Евтушенко Евгений Александрович - Страница 40

Изменить размер шрифта:

Когда, придя в солдатский лазарет,

императрица корпию щипала

средь белокрылых русских лизавет, —

ее слеза на гной бинтов упала,

а Николай Второй вздохнул в ответ

и понял, что империя пропала.

«Георгия» зажал в ладони он

над койкою в следах кровавой рвоты,

где белой куклой в доме ледяном

еще дышало и стонало что-то.

Чернели сквозь бинты провалы глаз.

Был рот подернут судорожной пеной.

«Скажи, ты, братец, ранен в первый раз?»

«Нет, во второй…»

«А где же, братец, в первый?»

Солдат, наверно, не узнал царя

и вовсе без насмешливости горькой,

«Девятого… —

отхаркнул, —

января…»—

и вздрогнул царь

и выронил «Георгий».

В народе был Кровавым прозван царь,

но в нем была какая-то бескровность.

Казалось, хоть в лицо его ударь —

под безразличьем чувствованья скроет.

Он безразлично обожал жену,

ее к святому старцу не ревнуя.

Он безразлично проиграл войну

и в полусне проигрывал вторую.

И по сравненью с ним пойти на риск

готов был даже при нуле талантов

желто-седой поджарый Фредерикс,

роняя в кофий перхоть с аксельбантов.

Старался царь,

не будучи жесток,

в кровопусканьях соблюдать приличья,

но царского падения исток —

палаческая сущность безразличья.

Неужто надо целых триста лет,

чтоб сила власти сделалась бессильем,

чтобы, прогнивший строй сводя на нет,

гудками забастовки забасили?

Власть одряхлела.

Шел такой разброд,

что дрябнущему телу государства

не помогали, впихнутые в рот,

Бадмаева тибетские лекарства.

Все выродилось,

все сплошной бардак,

все разложилось,

все проворовалось.

Арестовать Россию всю?

Но как?

В полицию

и то проникла вялость.

Империи тогда конец,

когда

сложились все ходынки и цусимы

в такую концентрацию стыда,

что этот стыд сносить невыносимо.

И между Малой Вишерой и Дном,

встречая только дерзость,

а не почесть,

как пес ослепший,

ищущий свой дом,

метался одинокий царский поезд.

Царь слышал мат и выстрелы в дыму,

рукой вцепившись в желтый шелк салонный,

и песню, незнакомую ему:

«Вставай, проклятьем заклейменный…»

Ему шептали на ухо совет —

не попросить ли Англию о займе,

а где-то кисти репинской портрет

штыки сшибали в белом думском зале.

Припомнилось Мещерскому письмо,

где царь,

упавший с гондолы под башней,

Венецию сравнил весьма умно

для отрочества —

с женщиною падшей.

«Россия тоже пала», —

в полусне

царь прошептал,

как при смерти зевая.

Все те, кто упадет в любой стране,

страну за это падшей называют.

Царь был каким-то мертвым,

жестяным.

В отсутствующем взгляде —

ни живинки,

когда, как дар,

Гучкову с Шульгиным

он вынес отреченье на машинке.

Бесчувствием царя был оскорблен

дух монархистов, неутешно мрачных:

«Россию сдал он, словно эскадрон

безвольный офицерик-неудачник».

Мела метель уральская, взревя, —

в ней были и безжалостность,

и жалость.

К развязке шла трагедия царя.

Трагедия России продолжалась.

И царь в предчувствьи стискивал виски,

когда среди чужих кожанок черных

так хрупко, будто яблонь лепестки,

порхали платья дочек обреченных.

Царь неохотно выходил во двор,

лишь только если вытянет наследник.

Шептал сквозь щели,

вскрикивал забор:

«Глядите, царь!

Царь Николай Последний!»

Впервые царь почувствовал остро,

что весь уклад придворный был обманчив,

когда на сказках братьев Гримм, Перро

воспитан гувернантками был мальчик.

Теперь без иностранных языков

кораблики, взывающие SOSом,

наделав

из газет большевиков,

играл наследник с дядькою-матросом.

Он просьбами умучил старика.

«Ну, дядька, сказку!»

«Сказку?

Ты сурьезно?

А хочешь про Ивана-дурака?»

«Хочу».

Но это было слишком поздно.

Когда Великий Петр был хвор

уже предсмертной страшной хворью, —

ища в бреду рукой топор,

он, как рабочий,

харкал кровью.

Лед был на лбу его палящ.

Царь,

перед смертью беззащитный,

искал топор не как палач —

а словно плотник ненасытный.

Он бормотал в бреду сквозь боль,

ручищей пустоту корежа:

«А не достроено-то сколь!

А не дострижено-то, —

Боже!»

Еще в пиры от пустоты

бросался царь

и в смехе трясся,

заталкивая в чьи-то рты

кошачье,

лисье,

волчье мясо.

Но окончательно он слег,

как будто волком подавился,

когда ему российский Бог

в оковах каторжных явился.

Ниспрашивая благодать,

царь подписал,

смиренен,

кроток,

указ последний:

волю дать

всем тем, кто в каторжных работах.

Бог взял указ,

но головой

он покачал,

царям не веря,

и смерть с усмешкою кривой

царю дала еще мгновенье.

И в завещанье потому

два слова —

только —

и попало:

«Отдайте все…» —

а вот кому,

царь не успел:

перо упало.

Что он бы дальше начертал?

«Народу?..»

В тайну нету входа.

Но где,

отлитое в металл,

определение народа?

Народ не вбить в декрет,

указ.

Он выше неба,

ниже лужи.

Он с пьяных или трезвых глаз,

то лучше сам себя,

то хуже.

Мы сотрясли земную ось,

но разделили нас по-зонно.

Нам на авось не удалось,

и мы не удались позорно.

Скорей нам отдадут луну —

пустую лунную породу.

Стране не отдадут страну,

народ не отдадут народу.