Жена журавля - Несс Патрик - Страница 28

— Это будет очень вонючее облако.

— Вонючее облако, в котором родилась твоя леди?

— Она родилась в таком облаке, из которого ей захотелось поскорей улететь.

— А ты не взял хлеба?

— Что?

— Для уток. — Джей-Пи указал пальцем на пруд.

Несколько дрожащих от мороза гусей, которые почему-то не улетели на юг, смотрели на них с явной надеждой.

— Черт! — сказал Джордж.

— Это плохое слово?

— Нет. Это слово говорят бобры.

— У бобров плоские хвосты, — сказал Джей-Пи. — И огромные зубы.

— У тебя тоже когда-то был плоский хвост.

— Нет!!! — закричал ошеломленный Джей-Пи.

— Да, и мы все за тебя ужасно волновались. Но когда ты родился, он у тебя отпал.

— Когда я родился в облаке?

— Именно. В очень вонючем облаке.

— Je suis une nouille… — пропел Джей-Пи.

— Ты лапша?

— Нет! Я — облако!

— А… — сказал Джордж. — Тогда nuaqe.

— Но я так и сказал! — вскричал Джей-Пи. — Je suis une облако! — Он закружился, повторяя это снова и снова, но затем вдруг остановился. — Grand-pere! — сказал он, пораженный внезапной мыслью. — Ты говоришь по-французски?!

— Да нет, — покачал головой Джордж. — Просто учил когда-то в колледже.

— Что такое колледж?

— Такая школа. В Америке.

Джей-Пи сощурился, производя в голове очень сложные вычисления.

— Значит, ты был американцем?

— Я и сейчас американец.

— Врешь!

— Вот так мне все и говорят. А теперь мне нужна твоя помощь. Не забыл?

— Высокая птица! — сказал вдруг Джей-Пи, поднимаясь на цыпочки и вглядываясь вдаль поверх гусей, которые подобрались к самому берегу в надежде на то, что его кружение — прелюдия к кормлению хлебом. — Я не гусь, grand-pere!

— Если будешь так кричать, спугнешь высокую птицу.

— Я не гусь! — прошептал Джей-Пи как можно громче.

— Верю.

— Иногда я бываю уткой.

— И в это я тоже верю.

— Я больше не вижу птицу, Джордж.

Джордж посмотрел на внука.

— Как ты меня назвал? — спросил он довольно резко.

Лицо Джея-Пи дернулось, губы скривились.

— Так тебя называет мама… — сказал он, и две маленькие слезинки скатились по его щекам.

— О, нет, Джей-Пи! — Джордж присел перед ним на корточки. — Я совсем не сержусь. Я просто удивился…

— Она зовет тебя так, потому что тебя любит. Она сама говорила.

— Все верно, малыш, так и есть, — сказал Джордж, обнимая внука. — Но я буду счастлив, если ты будешь звать меня grand-pere. Знаешь почему?

— Почему? — шмыгнул носом Джей-Пи.

— Потому что ты, Жан-Пьер Лорен, единственный на свете человек, который имеет право так меня называть.

— Единственный?

— И неповторимый.

— И неповторимый… — произнес Джей-Пи, словно примеряя на себя это звание.

Они прошли еще немного по берегу пруда, но, кроме разочарованных гусей и нескольких спящих уток, так никого и не увидели.

Никаких журавлей. Ничего необычайного.

— А что случилось с леди из облака?

— Она повстречалась с вулканом, — ответил Джордж рассеянно, все еще вглядываясь в водную гладь. — Все оказалось непросто.

Он снова видел странные сны. О том, что он летает.

Мир состоял из висевших в воздухе островов, соединенных между собой шаткими мостиками или веревочными лесенками. Журавушка летела позади него, отставив назад свои длинные ноги. «Это очень по-журавлиному», — сказала она ему. Куски мира вертелись под ними, а они пролетали мимо плоских каменных блюдец с реками в форме колец и мимо шарообразных планеток, с которых ему махали счастливые Джей-Пи и Генри, оба одетые точь-в-точь как Маленький Принц.

— Людям не снятся такие сны, — сказал Джордж, приземляясь на скалу в форме поля для американского футбола.

— Ты хотел сказать «для британского футбола», — поправила его птица.

— Вовсе нет, — нахмурился Джордж.

Журавушка пожала плечами и отвернулась, как только он посмотрел на нее внимательнее.

— Что у тебя с глазами? — спросил Джордж.

— Глаза как глаза, — ответила она, не глядя на него. — Особенно когда во сне.

— Я как раз подумал — особенно когда не во сне.

Джордж шагнул ближе к ней. Она захлопала крыльями и попятилась.

— Что за манеры? — возмутилась она.

— У тебя глаза зеленые, — сказал Джордж. — А должны быть золотые.

Журавушка посмотрела на него в упор. Ее глаза и правда были зеленые — пылающие, с желтоватым оттенком серы.

— Да что ты знаешь о золоте? — произнесла она странным, каким-то не своим голосом.

— Кто ты? — спросил Джордж сердито, хотя и со страхом в груди.

— Вопрос, который нет нужды задавать, — ответила она.

Лава хлынула из ее глаз и фонтанами полилась в его сторону.

Он побежал. Точнее, попытался бежать. Его ноги с грохотом опускались на скалистую породу, унося прочь от раскаленной лавы, накатывавшей волнами, все ближе и ближе, но на самом деле он бежал на месте.

— Ладно, — сказал он. — Так и быть, это и правда сон.

— Нет, — ответил вулкан, поднялся под ним на дыбы, обнял его за шею пылающей рукой и поднял в воздух.

— Прошу тебя, — прохрипел Джордж, — остановись!

Но вулкан, не слушая, поднимал его все выше и выше, затягивая звезды клубами дыма и сполохами огня.

— Не остановлюсь! — ревел вулкан. — Я никогда не остановлюсь!

Наконец он размахнулся, зашвырнул Джорджа в небо — и тот понесся со страшной скоростью мимо плавящегося мира, мимо кипящих облаков, которые только что были озерами и океанами, мимо кричащих жертв в пылающих городах. Он летел, как комета, пока не увидел свою цель — белизну шелковистого оперения и мощные крылья, складывающиеся и распахивающиеся во всю их невероятную ширину.

Он врезался в них.

И это его уничтожило.

Он проснулся. Без крика, без подскакивания в постели с сердцем, разбивающимся о грудь. Никакого драматизма. Просто открыл глаза. Полные слез.

— Кумико? — проронил он в темноту своей спальни, зная, что сегодня Кумико ночует у себя и что он дома один. И все-таки он произнес еще раз: — Кумико?

Но никто не ответил.

— Я хочу тебя, — сказал он. — Боже, как я хочу тебя.

И, как и всегда, устыдился собственной жадности.

Глава III

Аманда стала брать ее с собой на работу. Не каждый день, но частенько. Что, конечно, было не совсем разумно, если учесть, какие деньги за такие вещи готовы были платить люди, то для Аманды эта вещица означала нечто другое, более личное, хотя спроси ее что именно — она и сама бы толком не объяснила. В общем, носить ее на работу было рискованно. Ибо можно было даже не сомневаться: если кто-то увидит — начнутся расспросы.

Вот и сегодня утром, собираясь, она твердо решила ее не брать. Но, как случалось уже не раз, в последний момент передумала.

Это была обычная черная табличка — как и те, что она видела в студии отца, — на которой искусно вырезанные и аккуратно подстриженные белые перья слагались в пейзаж: линия горизонта, а высоко в небе — птица. Белая птица на белом небе, но явно отдельно от него, и, очевидно, она летит, но в то же время — застыла.

Внизу, под птицей, располагалась отцова нарезка из книжных страниц, которую она (да, что говорить, и сам он частенько) обычно называла «бессмысленной болтовней», однако именно здесь эта «болтовня» обретала некую новую силу, новый контекст. Слова эти были самыми обычными, простыми, приземленными, в том числе «плесень» или «баклажан», а в самом низу, почти не различимое, притаилось даже слово «задница», что Аманду почему-то особенно трогало — все эти слова слагались в гору, мощную, настоящую и вечную, как сама Земля, словно фиксируя весь пейзаж на табличке и особо подчеркивая неподвижность птицы в полете. На этой картине царил покой — возможно, с намеком на то, что в покое этом таится некий изъян или что дался он очень непросто, но покой очевидный и несомненный.