Под созвездием Ориона (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 10

Так моя берданка и не послужила основной цели, охоте. В конце концов я ее развинтил. Затвором играл как пистолетом (он со своей рукояткой слегка похож был на «маузер»), а лишенное затвора ружьецо тоже использовал как игрушку — когда у нас с ребятами была «война». А потом зачем-то отвинтил ствол от приклада, и он долго валялся, ржавел в кладовке…

Став постарше, бояться выстрелов я, конечно, перестал. И много раз палил уже не из инвалидной берданки, а из полновесной двухствольной «тулки».

Но вот что примечательно: я так и не научился стрелять по живым целям…

Юрий Нагибин в своей «Книге детства» в каком-то рассказе пишет, что, будучи мальчишкой, никак не мог попасть из рогатки в живое существо. Целился, казалось бы, добросовестно, однако в последний миг рука непроизвольно дергалась, посылая снаряд мимо цели.

Со мной, видимо, случалось то же самое. Бывало, что я старательно наводил рогатку на воробья, и вроде бы промахнуться крупной щепотью дроби было невозможно. Но дробины выбивали фонтанчики пыли рядом с птицей, а на ней не задевали ни перышка. То ли судьба хранила меня от бессмысленного душегубства, то ли толкала рогатку моя подсознательная жалость к серым пичугам.

Кстати, все мальчишки тогда почему-то называли воробьев жидами. «Жиды» — и никак иначе. Даже Семка Левитин так говорил. Слова «воробей» просто не было в обиходе. Однажды я поинтересовался у приятелей: почему так? Кто-то из старших мальчишек (не помню, кто, но помню его авторитетный тон) разъяснил:

— Когда евреи прибивали к кресту Иисуса Христа, эти вот «воробушки» подносили им гвозди.

Я сказал, что этого не могло быть. Христа распинали большими гвоздями. Я это видел на старинных открытках, которые зимними вечерами украдкой показывали мне соседки-квартирантки Зыряновы — девочки Римма и Аля.

— Воробей такой гвоздь и не поднимет даже!

Рыжий Толька Петров сказал, что я шибко умный.

Я сказал, что он шибко рыжий.

— А ты Кун дырявый!

Почему дырявый, непонятно. А Кун — из-за фамилии отчима.

Полное прозвище звучало ужасно оскорбительно: Слабый Кун. Меня наградила им мелкая шпана, когда я переехал с Нагорной на улицу Грибоедова, в начале пятидесятого года. Однажды я рассорился с этой компанией во время игры в чику и отстоять себя во время драки не сумел. Тем более что эта пацанва, не брезговавшая курением, матом, уголовными замашками и мелким жульничеством, не ведала мальчишечьего кодекса, где сказано: «Всем на одного не кидаться, со спины не нападать, лежачего не бьют». Я был объявлен слабачком.

Не все там были такие, с некоторыми я даже дружил, но шпана верховодила (смотри рассказ «Вечерние игры»), В общем, заработал я гнусную кличку. Причем она часто звучала не только сама по себе, айв песенке, исполняемой злорадными глотками:

Они терроризировали меня чуть ли не до десятого класса. Хорошо, что была еще улица Герцена со старыми приятелями, среди которых даже рыжий Толька по сравнению с «грибоедовской» шпаной казался милым и добродушным. (Кстати, инцидент с «дырявым Куном» мы разрешили в короткой бурной стычке и после к нему не возвращались.) Надо сказать и то, что после двенадцати лет мы с Толькой уже не ссорились и не дрались.

Шпана особенно приставала, когда надо было идти через лог и соседнюю улицу к сестре — она жила недалеко от вокзала, снимала с мужем Колей и дочкой Иринкой комнату в хибаре над логом.

Догоняли, приставали, навязывали безнадежные для меня драки.

В конце концов (в восьмом классе) я сделал крупных размеров и большого калибра пистолет-поджиг со стволом из толстой медной трубки. С зарядами проблем не было: отчим не прятал от меня свои охотничьи припасы.

Я, «доведенный до ручки», решил, что, если нападут опять, жахну прямо в середину шайки.

Судьба, слава Богу, сберегла меня и в этот раз. Жахать не пришлось. Недруги заоглядывались и отступили, когда я вынул из-за пазухи свой «парабеллум».

Интересно, кем бы я был теперь (и был ли вообще?), если бы сдуру выпалил тогда и попал в кого-нибудь? Едва ли спасся бы от колонии для малолетних, а из нее путь известный… В результатах попадания сомневаться не приходилось. Когда я испытывал дома эту «систему» (ради безопасности — не с руки, а пристроив на стуле), пуля попала в двухдюймовую дубовую доску от старого улья, неизвестно как оказавшегося в нашем чулане. Она прошила крепчайшую древесину почти насквозь, наткнулась на сучок и расплющилась внутри дерева в плоскую плямбу. А поджиг улетел в дальний угол.

Кстати, стрелял я в комнате. А в соседней комнате спал отчим. Он не проснулся от грохота. Или не счел нужным реагировать. Он хладнокровно относился к моим огнестрельным экспериментам.

А в тот вечер, после демонстрации оружия врагам, я еще раз «прокрутил в мозгах» происшедшее и запоздало ужаснулся возможным последствиям. И поклялся больше с «этой штукой» на улице не появляться.

Конечно, и в том случае рука в последний момент могла дернуться в сторону. Но ведь парней-то была куча: зацепило бы не одного, так другого…

Да, к счастью, так вышло, что не убил я ни одного живого существа крупнее таракана. А ведь и на охоту ходить случалось. С отчимом, с соседом Михаилом Васильевичем (бабником и пьяницей, но добрым мужиком). И даже несколько раз стрелял по взлетевшим из камышей уткам. Мимо, конечно, хотя и думал, что хочу попасть…

Одна наша охота с дядей Мишей запомнилась мне, как история, состоявшая из сплошных неудач.

Был сентябрь, и было мне, как помнится, пятнадцать лет. Мы в середине дня отправились на какое-то озеро. Не помню, на какое, знаю только, что по Червишевскому тракту. Взяли ружья, рюкзаки с едой и одеялами и фанерный садок с нашей подсадной уткой Настей. Ноша была немалая, а путь — километров двадцать…

Выйдя за город, мы проголосовали нескольким машинам, но те обгоняли нас, не снижая скорости и обдавая бензиновым дымом.

Дядя Миша шепотом матюкался и шагал на своих длинных ногах, по-петушиному дергая головой на худой морщинистой шее. Я старался не отставать, путаясь в широченных отогнутых голенищах сапог отчима.

Километрах в пяти от города нас догнала новенькая черная «Победа». Без всякой надежды дядя Миша вскинул руку. «Победа» притормозила рядом с нами, я увидел через стекло холеное лицо водителя. Тот глянул на нас, на сидевшего рядом пассажира, оба рассмеялись, и автомобиль рванул вперед, взметнув брызги из размытой колеи.

— Чтоб тебе, паразиту, шину проколоть! — сказал дядя Миша и добавил еще несколько слов.

И блестящая черная «Победа» проколола шину. Мы догнали ее через полчаса. Машина стояла у обочины, шофер и пассажир угрюмо возились с Домкратом и запаской. Сделали вид, что не замечают нас. Мы их тоже «не заметили». Но, конечно же, даже наши спины выражали злорадное торжество.

Однако это была наша единственная (да и то относительная) радость в той охотничьей эпопее.

К озеру мы пришли под вечер. Дядя Миша рассчитывал переночевать в известной ему охотничьей избушке, а на зорьке выбрать на берегу место и пострелять уточек, когда у них начнется утренняя тяга.

Избушку мы нашли, но оказалось, что в ней обитает артель мужичков, занятых на озере рыболовным промыслом. Нас ночевать они не пустили, отговорившись тем, что все места на нарах заняты, а им завтра рано вставать на ловлю, поэтому ночью они должны спать нормально, а не в тесноте и духоте.

— Так что уж извините…

Мы «извинили», потому что ничего другого не оставалось. Хотя поведение рыбаков было грубейшим нарушением охотничьих обычаев и гостеприимства. Тем более что избушка принадлежала не им, а была построена для всех.

Когда мы отошли, дядя Миша пообещал «поджечь эту хибару вместе с этими сволочами». Но ничего он, конечно, не поджег. Ночь мы провели у костра, кутаясь в одеяла. Несмотря на огонь, было зябко, я почти не спал. И не чувствовал никакой романтики.