Тень Каравеллы (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 36

То, что было в раннем детстве, до того страшного случая на бревнах, Владик не помнит. Ни комнат, где жил, ни улиц, ни деревьев, ни людей. Но одно все-таки запомнилось. Всего несколько минут из жизни. Он стоит в пальтишке, в шапке и варежках, а мама завязывает шарф. Сейчас они пойдут гулять. Владику хочется скорей на улицу, но шарф не желает завязываться. Мама дергает его концы, Владик чуть не падает. «Стой как следует», — говорит мама. Владик рад бы стоять как следует, но ему жарко. Мама одевает его рядом с горящей печкой. За чугунной дверцей голландской печи басовито гудит огонь. Горячо светится продолговатый глазок поддувала. Оно похоже на золотое яичко курочки Рябы…

«Не вертись же ты…»

Видимо, уже вечер. В комнате плотные синие тени, только лицо у мамы светлое. Огонь из золотого глазка освещает его. Лицо совсем не сердитое, только голос сердитый.

«Господи, мученье, а не ребенок…»

А он совсем не мученье. Очень жарко, и воротник трет шею. А печка так и пышет. И поддувало совсем не похоже на золотое яичко. Оно — как глаз Змея-Горыныча. И пламя воет злорадно и глухо. Ух ты зверь! Владик рвется из маминых рук и валенком бьет по дверце. На поддувало с лязгом падает круглая заслонка. Мамино лицо гаснет в синей темноте.

Гаснет воспоминание…

А если оно появляется снова, Владик опять ударяет ногой по воображаемой дверце. Чтобы упала железная заслонка…

— Так как же? — осторожно напомнил папа.

Надо было отвечать. Владик старательно и медленно стал подбирать слова:

— Она же не маленькая… Кто ей может запретить приехать? Только где она остановится? Ты же говорил, что в гостиницах трудно устраиваться. А тетя Надя не любит посторонних…

— Ага, — сказал папа. — Ну хорошо… Я, пожалуй, еще посплю. Ты поставишь чайник?

— Конечно.

Отец опять отвернулся к стене.

Владик зажмурился. Синяя комната, оранжевые блики огня… Сейчас это слишком долго не забывалось. Владик с размаху ударил босой ногой по ножке стола. И, словно в ответ на удар, в коридоре совсем не по-утреннему взревел звонок. Держась за ушибленные пальцы, Владик на одной ноге запрыгал к двери.

Кто мог явиться в такую рань? Конечно, Илька. Он возник на пороге слегка взъерошенный и озабоченный.

— Ты уже не спишь? Хорошо…

— Папа, между прочим, спит, — ядовито заметил Владик. — Вернее, спал, пока ты не затрезвонил как на пожаре.

— Я осторожненько нажал, — притихшим голосом объяснил Илька.

— «Осторожненько». Звонку ведь все равно.

Отец крикнул из комнаты:

— Владик, что там? Телеграмма?

— Илька.

— А! Тащи его в комнату!

— Тащу.

В свете солнечной комнаты Илька предстал во всей своей красе.

— Вот пижон, — сказал Иван Сергеевич с оттенком восхищения.

Илькин костюм был легок и живописен. Все те же серенькие штаны, сандалии на босую ногу и желтая косынка с черными горошинами, повязанная как галстук. За ремень был засунут крупный молоток, а из кармана торчала ручка отвертки или стамески. Вот и все. Если не считать четырех царапин, идущих наискосок через весь живот. Словно чья-то большая лапа цапнула Ильку. Царапины были красные и припухшие.

— Судя по всему, Тамара Васильевна сегодня на дежурстве? — полувопросительно заметил Иван Сергеевич. — Сын ее ведет самостоятельную и бурную жизнь.

— Веду, — со вздохом сказал Илька.

— Но даже при такой жизни следует завтракать. Этим мы сейчас и займемся.

Илька незаметно облизнулся. Но, видимо, мысли о завтраке занимали его не очень сильно. Когда Иван Сергеевич удалился на кухню, Илька деловито сообщил:

— Нужна веревка.

— Может быть, скажешь зачем? — поинтересовался Владик.

— Ага… Сейчас. — Он наморщил лоб, подбирая нужные слова.

Потом сел перед Владиком на стул, подтянул колено, почесал его об подбородок. Глянул исподлобья.

«Что он задумал?»— уже забеспокоился Владик.

— На мысе есть такой гладкий… — Илька поводил в воздухе ладонью, — ну, скос, что ли… Как стенка каменная. На обрыве у самого верха. Ее отовсюду видать. И даже сверху видно, если отойдешь чуть-чуть по берегу… Буквы бы на этом месте выбить…

— Какие буквы?

— Яшкино имя.

Он смотрел в лицо Владику не отрываясь. В его глазах была отчаянная боязнь насмешки и готовность моментально огрызнуться.

Владик молчал, вспоминая, как в прошлый раз Илька закачался на каменном карнизе.

— Если бы он просто так утонул… — тихо сказал Илька. —

А он же не просто так. Он же спасал. А никто не знает. У него даже могилы нет с именем. Это справедливо, а?

— А второго гладкого камня там нет? — очень серьезно спросил Владик.

— Зачем?

— Для тебя. Если тоже сорвешься.

— Я не сорвусь. Я сегодня пробовал. Там как раз выступ. Только неудобно держаться. А если сверху веревку спустить, будет хорошо.

— Будет хорошо… — повторил Владик, разглядывая в упор царапины на Илькином животе. — Веревку я дам. Когда Генка придет. Этой веревкой мы тебя выдерем, а потом привяжем, чтобы не лазил на обрыв. Тебе Генка что говорил?

— А мне наплевать, — надменно сказал Илька. И вдруг отвернулся. — Трус твой Генка. И ты…

— Дурак, — растерянно сказал Владик.

У Ильки дрогнуло плечо.

— Ну, послушай, — немного виновато начал Владик. — Ты там один крутишься…

— Я не один. Там Юрка и Валерик.

— Ой, да брось ты! Помогут они, что ли… Когда Яшка сорвался, они тоже были…

— Не было! Он их сам прогнал!

— Ну, не было. Все равно, какой от них толк?

— Они за веревкой следить будут. С ней совсем не опасно. А с реки еще ветер дует… Прижимает к камню…

Прижимает…

Начинается ветер.

И большие деревья шумно встряхивают плечами…

— Там же гранит, — сказал Владик. — Сколько времени надо, чтобы выбить буквы? Все лето.

— Можно все лето. По утрам, пока народу мало.

— Камень серый, и буквы серые. Будет незаметно.

Илька торопливо повернулся и замахал влажными ресницами.

— А как, чтобы заметно?

— Подожди, — сказал Владик.

Если с веревкой, то, наверно, можно. Илька ведь все равно не успокоится. А если привязаться как следует…

Владик вспомнил отвесный борт «Адмирала Нахимова», маленькую люльку на веревке, матроса с длинной кистью. Он закрашивал желтые подтеки и казался лилипутиком по сравнению с громадой корабля… Потом представился Владику другой корабль, тоже громадный, серый, как гранит, с красными буквами на борту «Яшка Воробьев». На всех, кто гибнет, не хватит кораблей. Но камень-то на обрыве есть…

— Есть такая краска, — сказал Владик. — Корабельная. Сохнет моментально. Ею днища пароходов красят. Может быть, папа достанет. Мы тогда вместе все сделаем.

— Генка, наверно, не захочет, — засомневался Илька. — Ругаться станет.

— Почему?

— Ну так… Я знаю. Потом согласится, а сперва станет ругаться.

Была в Илькиных словах какая-то правда.

— Ладно, — сказал Владик. — Если так, то вдвоем тоже можно.

Илька заулыбался.

— Так даже лучше. Он потом увидит и удивится.

В кухне затрещало масло.

— Котлеты? — с опаской спросил Илька.

— Сиди, не прыгай. Яичница, — сказал Владик.

Он думал о краске. Мысль о пунцовых буквах на граните уже нравилась ему самому. Было что-то справедливое в этом красном имени на камне. Было утверждение, что Яшка погиб не зря.

— Те, кто умылся, могут завтракать, — сообщил из кухни Иван Сергеевич.

— Илька, идем!

Все было здорово! Все было весело! Они брызгались в ванной, а потом мокрые влетели в кухню. За столом голодный Илька уронил себе на колени кусок горячей глазуньи и по-кошачьи взвыл. Владик долго не мог разогнуться от смеха.

Но сквозь этот смех и веселье почему-то продолжали стучать размеренные слова: «Я подумал, что хорошо бы сделать парус из этих простынь…»

— Папа, — сказал Владик, — ты ведь, кажется, кораблестроитель.

— Кажется, да. Авторитетные товарищи именно так говорят.