Рыжее знамя упрямства (сборник) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 65

— Ну… общеизвестный факт…

— У нас умеют фабриковать "общеизвестные факты", — сильно морща лицо, сказал Московкин. — Полвека делали из мальчишки героя, а потом облили помоями, посбрасывали памятники. Великому пролетарскому вождю памятники на всякий случай пооставляли, а мальчишку растоптали. А вся его вина была в том, что от души поверил в светлое будущее. Ибо светлого настоящего вокруг не было…

— Ребята хотели спасти его памятник в городском сквере, да не успели, — сказал Словко.

— Ну… я не смею спорить, — поспешно сказал Смолянцев. — Только непонятно. Как сочетаются Павлик Морозов и гимназист Никита?

— Нормально сочетаются, — с нарастающим ожесточением сказал Словко. — Оба погибли за то, во что верили. Оба ни в чем не виноватые… А еще ни в чем не виноватый Тёма Ромейкин. Он умер десять дней назад на операции, когда в районе отключили свет… Он такие стихи писал… — У Словко вдруг засел в горле шершавый комок. И сразу застучало в голове: "Время ветра жмет на паруса…" На паруса, кстати, жало все крепче. Московкин с гика-шкотом в кулаках сильно откидывался назад, откренивал. Да и Словко сдвинулся ближе к наветренному борту. Смолянцев поелозил на банке и сочувственно сообщил:

— Да, я читал. Это ужасно… Но все же это случайность. А вот когда всякие сволочи делают детей разменной монетой, чтобы разжигать ненависть между людьми. Например в Беслане… Хорошо, что из тех гадов, захвативших школу, почти никто не ушел живым…

— Очень плохо, — кривясь, как от боли, возразил Московкин. — Теперь некому рассказать, кто затеял эту подлость. Один оставшийся плетет на суде что-то невнятное…

— Разве не ясно, кто? — вскинулся Смолянцев. — Те, кто хотели посеять ненависть между ингушами и осетинами! И добились своего! Родственники погибших никогда не простят убийц…

— Это все общие слова. Хотя и правильные, — с болезненной натугой сказал Московкин. — Ненависть… Не простят… Вот пример с другой школой, в Шатойском районе Чечни. Ее директора и завуча год назад расстреляла группа некоего Рудольфа Пульмана, командира разведгруппы федералов. Вместе с другими пассажирами гражданского грузовичка. Думаете, ученики той школы когда-нибудь простят ?

— Это совсем другое дело! — почти закричал подполковник Смолянцев и даже на миг перестал цепляться за банку. — Пульмана и его товарищей оправдал суд! Их никто не смеет называть преступниками!

— Вот это и дико, что оправдал, — не уступил Московкин.

— Они выполняли приказ. Приказ для военного человека незыблем и обсуждению не подлежит, — жестко сказал Смолянцев.

— Объясните это ученикам той чеченской школы, — сдавленно отозвался Московкин. Его лицо было бледным, с капельками на лбу (брызги?). — И родным расстрелянных. И самим расстрелянным. В том числе подростку, который истек кровью, убегая от стрелявших. И неродившемуся ребенку убитой беременной женщины… Поставьте себя на их место…

Неизвестно, поставил ли себя Смолянцев. А Словко поставил (не первый раз уже). На место раненного паренька. Будто он со смертным ужасом, с дикой болью в непослушной, волочащейся ноге пробирается среди ломкого тростника, а сзади все ближе, ближе люди с автоматами… "Мама, почему? Что я сделал?" А сил уже нет, и дыхания нет… Про такое не напишешь стихов… Тёма Ромейкин мог бы, наверно. Только и его, Тёмы, тоже нет…

— Фашисты после войны тоже кричали и плакали, что они выполняли приказ, — вздрогнув как от зябкости сказал Словко (и вдруг ощутил, что ветер и вправду похолодал).

Смолянцев резко выгнул спину.

— Ну, знаешь ли! Сравнивать с фашистами российского офицера!..

— Такой офицер… — выговорил Московкин.

— Суд его оправдал. И никто не имеет права…

— Конечно, конечно… — покивал Московкин и покрепче перехватил гика-шкот.

— Я совсем не хотел спорить. Извините, — проговорил Смолянцев, ежась от прилетевших брызг. — Извините… Я вам очень благодарен за помощь. Судя по всему, мы успеваем да? Только вот ветер, кажется, крепчает?

— Ну и хорошо, — сказал Словко, тайно радуясь боязни сухопутного подполковника. — Скорее дойдем… Может быть, есть смысл заказать по мобильнику такси? Чтобы оно сразу вас увезло с базы, куда надо. Тогда точно не опоздаете… — И мелькнула мысль, что подполковник Смолянцев слишком разговорчив для человека, у которого большая беда и тревога.

— Мне с базы никуда не надо, — охотно отозвался Виктор Максимович, видимо довольный примирением. — У меня именно там встреча с представителями округа и вашим начальником. Очень важное совещание… Кстати, мое прибытие на паруснике будет весьма эффектным.

Разом в голове у Словко все встало на места. Будто в калейдоскопе, когда в беспорядочно рассыпавшихся цветных стеклышках вдруг усматриваешь четкую фигуру. Вспомнились мельком брошенные фразы Каперанга, озабоченность его и Корнеича.

— А! Значит, вы собираетесь там, чтобы оттяпать половину территории у нашей базы?!

— Да что ты такое говоришь! Это совместный проект школы РОСТО и… окружной инициативной группы! — как-то ненатурально взвинтился Смолянцев. — Для общей выгоды! По общему соглашению!

— Ага! Сауна и бар на учебной базе!

— Не суди о том, чего не понимаешь, — наставнически произнес Виктор Максимович. Кажется, он уже притерпелся к брызгам и крену.

— Я не понимаю другого, — слегка презрительно объяснил Словко. — Где тут у вас большая беда? Про которую говорили на берегу…

Виктор Максимович снисходительно разъяснил:

— Ты думаешь, это не беда, если опаздываешь на встречу с начальством, которую сам спланировал? Это равно невыполнению служебного задания. И срыву задуманного дела… Иначе зачем бы я кинулся в это… путешествие…

— Ясно, — сказал Словко. — Рыжик! К оверштагу!

Смолянцев ничего не понял. Понял Олег Петрович. Он знал, что такое оверштаг. Словко сейчас положит яхту на обратный курс. Она как раз на половине пути. И курс будет такой же — галфвинд, только левого галса. И там, в устье Орловки, ждет Корнеич — он пускай и объясняется с названным пассажиром, у которого не оказалось настоящей беды, а оказался совершенно свинский обман…

— Словко, не надо… — со стоном выговорил Московкин. — Лучше… все-таки на базу. Мне что-то совсем худо…

— Рыжик, отбой! — быстро скомандовал Словко. — Олег Петрович, что с вами? Сердце?

— Печень… Наверно, камень в желчной протоке. Вот ведь подлость, говорили, что после операции ничего не осталось, а потом… Это уже не первый раз… Но давно не случалось, я не думал, что сегодня… Ты можешь взять шкот?

Словко знал, что такое камни в желчной протоке. Два года назад у отца так же…

Словко привычно задал шкот бизани на утку, а шкот главного паруса, грота, перехватил у Московкина. И сразу почуял, как давит на большую парусину ветер. Он все нарастал. Уже качало и брызгало, как в первый день гонок. Рыжик стал совсем мокрый. Он сидел, как и раньше верхом на борту — одна нога в кокпите, другая снаружи. Изредка оглядывался.

Московкин сполз в кокпит. Лег на решетчатые пайолы вдоль борта, головой к банке, где сидел Смолянцев. Тот быстро спросил:

— Я могу чем-то помочь?

Словко отрывисто сказал:

— Да. Сядьте туда, где сидел Олег Петрович. Для откренки.

Смолянцев неуклюже перебрался через Московкина (сказал: "Виноват…"), сел на скользкую бортовую палубу, вцепился во внутренний буртик.

Словко объяснил:

— У швертового колодца… вон там, есть ремни. Зацепитесь за них ногами. Если сильно надавит, выгнитесь назад, но не сильно и без рывков.

— Есть… А что, аварийная ситуация?

— Конечно! — со злой слезинкой в голосе крикнул Словко. — Вы же видите, у Олега Петровича приступ!

— Я вижу… Но я про погоду!

— Погода в пределах нормы, — выдавил Словко и сделал то, что нельзя — намотал гика-шкот на ладонь. Потому что одной рукой иначе теперь не удержать. А Смолянцеву мысленно сказал: "Боишься? Вон Рыжик не боится, а ты боишься…"