Безмятежные годы (сборник) - Новицкая Вера Сергеевна - Страница 39

И все наши точно уважают ее, именно уважают. Никто никогда не позволяет себе даже за глаза подтрунить над ней, ни одна самая злоязычная. Учится она прекрасно, была бы первой, отметки у нее лучше, чем у Зерновой, но камень преткновения – языки трудно даются; только из-за них она вторая.

Господи, какое же, действительно, дивное ее сочинение! Сколько надо продумать, прочувствовать, как тяжело-тяжело должно быть на душе, чтобы написать так, как написала она! Вероятно, на эту тему навел ее ее любимец Надсон, его стихотворение: «Если душно тебе, если нет у тебя…» Как чудесно разработала она этот сюжет! Какие теплые, художественные, полные грусти места! Мне плакать хотелось, слушая. После урока я не могла удержаться от желания крепко расцеловать ее.

– Вера, милая, как дивно ты написала! – кинулась я к ней. – Да ведь ты поэт!

Она тихо улыбнулась.

– Почему поэт? Ведь это не фантазия, я действительно испытываю все это. Книга – мое счастье, моя отрада. Аты, разве и ты того же не переживаешь?

– Да, и я люблю, страшно люблю книги, стихи, но где мне! Видишь, ведь я такого ничего не написала, нацарапала ерунду какую-то, – возразила я.

Я чувствовала себя такой ничтожной, такой пустенькой, маленькой в сравнении с ней.

– Можешь и ты, только тебе не приходилось так много задумываться, как мне. Ты счастлива, тебе хорошо живется, тебе некогда грустить. А что ты написала такое сочинение Дмитрию Николаевичу – это нехорошо. Ты задеть его хотела. Я знаю, теперь тебе и самой совестно. Нет, Муся, он слишком большой для этого, – каким-то особенным голосом проговорила она.

Как, неужели и эта влюблена? Я с удивлением посмотрела на нее. Опять в глазах ее затеплился мягкий теплый блеск, опять чуть-чуть порозовели щеки. Нет, это не глупая влюбленность, как у всех, это благоговение какое-то. Меня точно с толку сбили, и весь следующий урок я сидела, как гусь в тумане.

Теперь, когда история с моими «лентяями» благополучно завершилась, я рассказала обо всем мамочке, прочитала ей свое произведение и призналась, почему выбрала такую тему. Мамочка посмеялась над моей, как она называла, «одой к лентяям».

– А Светлов ваш мне нравится, умница и не мелочной, – сказала она.

И мамочка, как Смирнова!.. Одно знаю: больше я над ним опытов производить не стану.

Глава VII Карта заговорила. – Драже. – Выходка Тишаловой

Господи, как быстро время несется! Вот уже первая четверть закончена и вчера роздана. Сколько тревог, волнений, даже слез из-за этих четвертных отметок. У меня, слава Богу, все более чем благополучно: я приблизительно должна быть третьей ученицей, зацепочек пока никаких. На этот раз жутко пришлось нашей Пыльневой. Второй класс ведь шутки плохие, все отметки имеют уже значение для аттестата, а она вдруг сподобься по географии у нашего добряка Мешочка единицу схватить. Правда, она переполнила чашу его многотерпения, что-то раз восемь подряд все отказывалась, так что даже он извелся и поставил ей кол. Ну, само собой разумеется, Ира стала просить дать ей поправиться.

– Хорошо, – говорит, – только, смотрите, по всему курсу спрашивать буду, и карточка чтоб была.

Прихожу как-то утром в гимназию. Что за необыкновенное заседание? На полу у доски, на которой висит Европа, целая компания с Пыльневой и Тишаловой во главе орудуют.

– Что вы делаете? – спрашиваю.

– Иди, ради Бога, Муся, помоги, а то не поспеем!

A-а, понимаю! Недавно повесили новую «немую» карту; самое важное на ней было благоразумно нарисовано в тот же день, затем постепенно речь ее развивалась, теперь же, после объединенных усилий заседавшей на полу компании и при моем благосклонном участии, немая карта заговорила, да как! Тут не постеснялись и чернилами понадписывали. Мешочек ведь наш страшно близорук, не досмотрит. Клепка, та может разглядеть, коли додумается, но, во-первых, это ей не так часто удается, а во-вторых, не станет же она перечеркивать написанного. Поворчит, прочтет проповедь о греховности обмана, а надписи все же есть, а коли старую карту велит принести, так ведь ту за излишнюю «болтливость» и упразднили.

К этому же дню Пыльнева подала и собственного производства дивную карту; купила малюсенькую, как картинку, Европейскую Россию, обвела через переводную бумагу, а горы, реки, моря и губернии цветными карандашами размалевала. Не карта, а игрушка; словом, все меры предосторожности приняты. Мешочек так весь и расплылся, Пыльнева тоже, ну и мы за компанию.

– Теперь попрошу вас, госпожа Пыльнева, к большой карте.

– Кроме приморских городов Италии и течения Волги, ни-ни, ничего не знаю, – еще утром заявила она. – Одна надежда на карту.

– Ну-с, покажите, пожалуйста, Прирейнские провинции. Где они расположены?

– По Рейну, – быстро отвечает Ира.

– Так вот, будьте добры указать их.

– Сию минуту.

Пыльнева метнулась в Голландию, оттуда в Бельгию, заехала в Царство Польское и приостановилась возле Вислы.

– Нет, это не здесь, – прочитав надпись, говорит она. – Сию минуточку, Михаил Васильевич, одну секундочку. Вот! Не-ет!.. Одну минутку терпения, я сейчас найду… – отчаянно обшаривая всю Европу, утешает Пыльнева географа.

Ее тоненькая грациозная фигурка то склоняется в три погибели, для обзора южнейших пунктов, то вся вытягивается, становясь на цыпочки, для розысков в Ледовитом океане, причем толстая каштановая коса свешивается то на одну, то на другую сторону. Невозможно не улыбаться, так мило, просто проделывает она это, так вежливо, почти ласково извиняется за промедление.

Добряк Михаил Васильевич тоже улыбается, но у Клепки чуть не судороги начинаются; еще родимчик, того гляди, сделается.

– Вот Рейн! Нашла! – радостно восклицает Ира.

Дальнейшие вопросы дают разве чуть-чуть лучшие ответы. «Семь» – самая высшая оценка; но спасительная карточка-игрушка и обычная доброта Михаила Васильевича дают себя знать: в журнале рядом с единицей стоит «девять». Ира, чуть не прыгая от радости, идет на место. После звонка она ловит в коридоре географа.

– Михаил Васильевич, а сколько у меня в четверти будет? Ведь вы сложите, да? Девять плюс один – десять. Правда? Вы не сердитесь, Михаил Васильевич, за единицу! Право, мне так совестно, так совестно! Я географию очень люблю, но совсем времени нет. Подумайте, ведь кроме географии у нас столько всякой гадости, и все требуют. Я карту четыре дня вам чертила, ведь хорошая? Я так старалась. Так вы сложите? Да? Пожалуйста! Ведь у меня ни одной «девятки» в четверти, и вдруг по географии, по моему любимому предмету!..

В голосе дрожат скорбные нотки, глаза так кротко, так моляще смотрят, и вся она такая миленькая, что отказать ей, по-моему, невозможно.

– Посмотрим, посмотрим, – отделывается Михаил Васильевич и спешит шмыгнуть на лестницу, боясь, очевидно, уступить и «не испортить», по уверениям Иры, ее четвертных отметок. Добрая душа!

Возмущенная Клеопатра угощает Иру основательной распеканцией.

– Что за фамильярности с учителем! Что за тон! «Минуточка терпения», – передразнивает она Пыльневу. – Я просто слов не нахожу, я…

Кроткий голосок Иры перебивает ее:

– Извините, Клеопатра Михайловна, я никак не предполагала, что это нехорошо. Наоборот, мне было совестно заставлять так долго ждать доброго Михаила Васильевича, я считала, что гораздо вежливее извиниться, я и извинялась все время.

– Господи, как вы наивны! – сбитая, по обыкновению, с толку святым видом Пыльневой, умиротворяюще говорит классная дама. – Право, точно маленькая, а ведь взрослая девушка… Никакой школьной дисциплины! Ведь это же не гостиная.

Робкое «извините» и звонок завершают разговор.

Наша Пыльнева это такая прелесть! Вот кто тонко изводить умеет: ни грубости, ни резкости, и личико просто очаровательное в такие минуты. Тишалова тоже презабавная, но у нее как-то грубей выходит, она иногда и через край хватит. На днях как раз случай был. Геометрия. Клеопатра Михайловна где-то отсутствует. Двери в коридор открыты, потому как математику нашему всегда душно. У доски Грачева, и Антоша с ней душу отводит: объясняет новый урок о вписанных и описанных кругах. Программа урока нам твердо известна: вызовут Грачеву (есть уже), потом Зернову, потом Леонову, вполголоса с ними пошушукается, потом вопрос: «Всем, господа, ясно?» Поднимется полкласса и заявит, что не ясно. Презрительное пожатие плеч, очаровательная гримаса, затем приблизительно такое восклицание: «Кто не понял, спросит дома, остальное – аксиома». Следовательно, на уроке этом свободен, как птица, что хочешь, то и делай, тем более что наш контрольный снаряд, Клепка, отсутствует.