Безмятежные годы (сборник) - Новицкая Вера Сергеевна - Страница 38

Сунулась было няня его утешать, так вон отпихнул. Она только недавно поступила, и он ее не жалует и потом, как объяснила тетя Лидуша, ревнует, что та все Таню хвалит. Кое-как развеселили; расшалился карапуз и забыл про свои обиды.

Но вторая беда началась, когда спать позвали. Опять на сцену появилась няня. Ни-ни, не желает. Долго ломался, наконец смилостивился.

– С тобой не пойду, с мамой Мусей.

Пошла я его укладывать. Разделись, помылись, все чин-чином; няня в сторонке стоит, у кроватки Тани, которая уже давно спит.

– Ну, теперь, Сергуля, опустись на колени и помолись за нас всех, – говорю я.

Он становится на четвереньки, потом ерзает, ерзает, наконец примащивается на коленках. – Помилуй, Боженька, папу, маму, Таню, Мусю, тетю, дядю, бабушку, няню… Не тебя! – круто поворачивается он в сторону женщины. – Аксинью, всех христиан и меня, маленького мальчика, дай всем здоровьица. Аминь, – заканчивает затем малыш свою усердную молитву.

Мне так смешно, что я едва сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться, нянька тоже добродушно ухмыляется. Ужасно он потешный и милый!

Сегодня, по обыкновению, в гимназию.

Входит Дмитрий Николаевич на русский урок, в руках наши листочки. Ну, пойдет расправа! Расписывается, смотрит отсутствующих. Вот мямлит! По классу несутся подавленные вздохи, под нагрудниками передников быстро-быстро шевелятся руки, делая малюсенькие крестики.

– Госпожа Зернова!

Наконец-то!

– Ваше сочинение вполне удовлетворительно: тема обдумана, изложение ясное, точное.

Зардевшаяся Зернова получает тетрадку, а рука словесника выводит «12» в журнальной графе.

– Госпожа Старобельская!..

Мне сразу ударяет в виски и делается как-то тоскливо. «Боже, помоги, Боже, помоги!» – думаю я, а сердце стучит, стучит.

– Тоже прекрасное сочинение, слог легкий; ни стилистических, ни орфографических ошибок нет, изложение логичное, доказательства последовательно вытекают одно из другого и, пожалуй… убедительны. – Он опять на минуту поднимает на меня глаза, и опять они смеются.

«Бездушный, бессердечный, как ему не стыдно так издеваться!» – думаю я и чувствую, что в горле у меня что-то сжимается, к глазам подступают дурацкие слезы. Только не хватало еще разреветься при нем! Я с силой стискиваю зубы. Господи, скоро ли конец?

– Сочинение, видно, много и долго передуманное, – подчеркивая голосом, говорит он. – Пожалуйста.

Тонкая рука протягивает мне работу.

«Только бы не заплакать», – повторяю про себя я, кладу перед собой листок и подпираю щеку рукой, чтобы скрыть хоть часть лица.

– Двенадцать! – раздается рядом со мной голос Любы.

«Дура! – мысленно слетает у меня по ее адресу. – Еще спрашивает: двенадцать? Точно смеется!»

– Тебе «двенадцать», Муся, «двенадцать» за сочинение, я видела. Чего ты скисла? Говорю же, «двенадцать». Ей-Богу, правда!

– Что такое? Не может быть!

Я жадно всматриваюсь в свой листок, на который боялась до этой минуты даже взглянуть. Одна запятая добавлена красными чернилами, одно «п» переправлено в «т», – хроническая, вечная ошибка невнимания. В самом низу последней страницы узкое изящное «12» и мелкий красивый росчерк. Что же это?.. Господи, неужели?

Мне опять хочется плакать, но уже от радости. Я с чувством благодарности, смущенно поднимаю глаза на Дмитрия Николаевича; мне немножко стыдно… Его лицо спокойно, как всегда, в руке сочинение Михайловой; сама она стоит у стола.

– Читая ваши «воспоминания детства», госпожа Михайлова, я никак не мог дать себе отчет, в тропическом или полярном поясе находится место действия, так как в нашем умеренном климате природа не балует нас такими феноменами. Вы, например, пишете: «на другой же день по переезде на дачу (то есть в мае месяце, – поясняет он) я с радостью и сеткой выбежала в сад, где меня ждали остальные дети, спрятавшиеся от меня в высоких кустах брусники, на которых висели красные ягоды, через которые сияли горячие лучи солнца и падали на землю светлые пятна».

При чтении этого очаровательного отрывка в классе поднялся сдерживаемый с трудом смех. Мне сразу становится как-то необыкновенно весело, точно тяжесть с души скатилась.

– Вот эти гигантские кусты брусники, в которых прячется целая компания детей, эти уже в мае «красные ягоды, сквозь которые сияли горячие лучи солнца» и падали на землю какие-то неведомые «светлые пятна» – положительно лишают меня возможности ориентироваться, где именно происходит действие. Судя по пышности флоры и быстроте ее роста, мерещатся тропики, с другой стороны, брусника ищет прохлады северного или горного климата. Так как же, госпожа Михайлова? Вы отчетливо помните именно такую обстановку?

– Нет, я просто выдумала, чтобы красивее было, – поясняет Михайлова.

В классе неудержимое фырканье.

– Значит, поэтическая фантазия, – чуть-чуть улыбаясь, продолжает Дмитрий Николаевич. – Очевидно, в этот день вас посетила муза?

– Нет, у нас никого не было, я весь вечер занималась и сама, все сама написала. Никто не приходил, папа не позволяет ни мне в гости ходить по будням, ни чтобы к нам ходили. Я, право, все сама написала, – оправдывается уже со слезами на глазах несчастная.

Тут откровенный хохот несется по классу. Не может побороть улыбки даже Дмитрий Николаевич. Даже Клепка расчухала: хоть и шикает, но улыбается.

– Госпожа Сахарова! – раздается сквозь еще не улегшийся в классе смех голос Светлова. – В вашем сочинении о значении труда в жизни человека вы местами слишком туманно выводите ваши умозаключения, а кое-где прибегаете к несколько рискованным и преувеличенным выводам. Например, начало: «Всякий труд есть затрата сил и напряжения мускулов, а поэтому труд имеет громадное значение в жизни человека». Чрезвычайно туманно. Дальше: «трудящийся осел – царь в сравнении с ленивым человеком»…

По классу опять несется фырканье. Люба толкает меня в бок:

– Получай, лентяйка с преимуществом, это в твой огород.

– Смелое сравнение, видно, что вы склонны несколько увлекаться, – продолжает Дмитрий Николаевич, вручая Сахаровой плод ее дивного творчества.

Танька – о прелесть! – получает «восьмерку». Как и следовало ожидать, тема оказалась ей не по зубам. Она вне себя, но ее, кажется, гораздо больше грызет мое «12», чем собственное «8».

– В заключение, – раздав все листки, обращается к нам Дмитрий Николаевич, – я позволю себе ознакомить вас с образцовым, в полном смысле этого слова, сочинением госпожи Смирновой. Как по сюжету, так по изложению мысли и по художественности оно безукоризненно. Тема: «Поэзия – друг человека».

По тонким, бледным щекам Смирновой разливается нежный румянец, в глазах точно загорается теплый, мягкий огонек.

Не понимаю, каким образом я до сих пор еще не успела ничего сказать о ней, об этой милой, замечательной девушке. Между тем я так люблю ее, даже больше чем люблю: от нее точно веет чем-то отрадным, ясным, тихим, и вместе с тем как-то грустно становится при ней. Я не могу этого объяснить, но прекрасно чувствую.

Она очень тоненькая, очень высокая, худенькая, с нежным овальным лицом, небольшим прямым носом, громадными серыми кроткими, словно дымкой затянутыми, глазами. Волосы очень темные, гладкие, разделенные пробором и заплетенные в две косы. Всегда очень чисто и крайне бедно одетая, в своем гладком узковатом платье, в поношенном, тоже совершенно гладком, черном сатиновом переднике.

Нервная и болезненная, прозрачно бледная, она иногда, едва волоча ноги, приходит в класс, слабая до того, что еле может отдышаться. Клепка несколько раз пыталась отправить ее домой, но всегда безрезультатно:

– Благодарю вас, Клеопатра Михайловна, со мной постоянно так; ничего, я очень далеко шла и просто устала. Отдохну, так все пройдет.

А идти ей, действительно, было далеко и долго – часа полтора, в легкой, ветром подбитой, потертой драповой кофточке. И она никогда не опаздывала, не то, что мы, грешные. Завтрака с собой не приносила, – я нарочно наблюдала. Все жуют, а она ходит с книжкой, урок повторяет. Сколько раз хотелось мне поделиться с ней своими запасами, да страшно – вдруг обидится: будто я думаю, что она голодная! Только два-три раза удалось мне уговорить съесть со мной пополам яблоко или грушу, и то я старалась, чтобы это вышло как бы нечаянно. Обыкновенно же она ласково, спокойно, но так решительно отказывается, что не смеешь настаивать.