Стужа - Власов Юрий Петрович - Страница 47

Роща шумит по-мирному, капелью сорит. Снег — вперемешку с землей. В воронках — подтаявший ледок. Воронки — на любой размер. Братва на этот счет похабничает… Стволы темные, дождями намытые, у елей — от осколков смолой забелены.

По порядку номеров расчет произвели. Никто не отстал. А ведь машины никого не ждали. Как из грязи вырвется, на ходу лезем.

— Молодцы! — хвалит ротный.

Все отличие его он нас — в ремнях по шинели.

Вода в орудийных окопах: расчеты мастерят отводы, а все равно выше колен. Как обстрел — все лягут в воду. У пушки, что к нам поближе, на щите — швы. Варили недавно. Я сварщик, свое знаю.

Тягач с волокушками под маскировочной сетью — с него в погребок снаряды сгружают. Эти волокушки вроде здоровенных саней. Снаряды — в кудрявой стружке, гладкие такие, будто сытые, аж погладить тянет…

— По летной погодке «мессера» наказали бы, — подмечает Барсук. — Устроили выставку.

Жарко артиллеристам: без шинелей, гимнастерки порасстегнуты — щели долбят, снаряды по цепочке в погребок передают.

Майор Погожев объявляет:

— Кухни отстали! Выдать сухие пайки!

Барсук скалит свои нержавейки:

— Как же пайки в такую сырость сухими могут быть?

Выскочил артиллерийский капитан:

— Эй, пехота! Жить надоело?.. — Лицо темное, тощее; скулы да нос. И в пятнах — видать, зимой поморозился.

Наш майор приказывает:

— Отвести поротно! — и отмашкой дает направление. После вежливо козырнул капитану, протянул портсигар. Закурили. Майор что-то спрашивает. Наши штабные притихли. Майор — за карту. Капитан по ней пальцем водит и бубнит.

Погодя ротный скомандовал, мы и зашлепали. Мать моя родная, жрать охота, хошь на зубах играй!

По тропинкам — бойцы. Кто в шинели, кто в ватнике, кто в плащ-палатке — как мы, ребят не встречаем. У каждого на горбу ящик с боепитанием. Командира от рядового только по обуви и отличишь. Наш брат в ботинках с обмотками.

Передовая ярится. Воздух вздрагивает напористо.

Фронтовики задирают:

— Желторотые! Сосунки!

Мы молчим.

Команда:

— Стой! Вольно! Можно разговаривать!..

А трепаться охота пропала. Вид у рощи невеселый. Стволы помельче, ровно косой вычесаны. Из веток, обрубков — завалы. Пни обугленные…

Постояли, покисли четверть часа. Майор шлепает вдоль строя. Хмурый. За ним — штабные.

— Привал, — повторяет майор. — Получить довольствие. Отдыхать. Дальше двухсот метров не отлучаться. Ждать сбора…

Пятьсот граммов житного, кусок сахара — и все суточное довольствие. Недостачу в хлебе и водку вечером обещали, мол, обоз подтянется. Я свое сжевал и не почувствовал. Шматочек сальца бы, хоть пососать бы…

Разбрелись по роще. Гильз вмерзших в грунт — целые пригоршни, и солидные попадаются, орудийные. А там, где пулемет стоял, сплошь прозелень от гильз. Деревья такие же: или без веток, или без верхушек, а то и ствол расщеплен. Снег от осколков ржавчиной оплывает.

Слышу — загалдели. Я туда. И увидел! Такое увидел! Под каждым кустом наши! Да что там кустом — сплошняком вытаивают, местами один на другом. Связист по линии шел. Он и пояснил: дальневосточники, с прошлого года. В атаку их пустили — теперь вот вытаивают по дождю. Дружно бежали, в рост, не хоронясь, и уж как плотно — локоть к локтю. И что за ребята! Молодец к молодцу, и обмундированы исключительно! В валенках или сапожках, шинельки по росту. Если не в шинели, то полушубочки. Полушубочек беленький, аккуратный, как есть довоенный. Шапки цигейковые, серенькие. В рукавичках. И все как уснувшие. В мороз, видать, полегли. Сразу под первый снег. И пообноситься не успели: в первом бою их… Такое впечатление — на выбор поклали, шутя. Ну взяли и наваляли. Что ж это было?! А мы?!!

Я к березке прислонился, мутит. Барсук с Гришухой ящик из сугробчика выкапывают — краешком вытаял. Освободили, крышку лопатой поддели, а там… девочка! Ну совсем малая! В чепчике, одеяльцем пестреньким прикрыта. Пола отогнулась — ножки беленькие, в тапочках с вышивкой. В головах — иконочка со спичечный коробок…

Шапки сняли, стоим. Мать погибла или еще что. Никто не расскажет.

Обратно крышку приладили, ветками накрыли. На похороны время нет.

Весь полк набежал, нас не слушают. Кто палками, кто железками (лопаты не у всех) ямку расковыряли. По-нашему, по-русски, и похоронили. Кто-то и молитву шепнул. Крест из веток потолще связали, сверху воткнули, а вокруг дальневосточники лицами светят из-под наста, а то и вовсе вытаявшие. Шагнуть боязно: а ну придавишь. Сколько же их? Почему ж так легли, ровно с парадного марша?..

А уж не расскажут ребята…

Оглядываюсь — не у одного меня слезы.

Сорок четыре бойца в нашем взводе; поди, в разное время со всеми учился.

Первым двадцати девяти по списку достались винтовки — и шабаш! Нет оружия. Пулеметы, говорят, оставят нам на передовой. Считай, каждый третий без оружия. Стало быть, на пределе советская власть. И нет у нее другой защиты. На нас вся надежда.

Я на букву «г», мне перепала токаревская десятизарядная винтовка СВТ; Барсуку — берданка, Гришухе — австрийский самопал. К нему наши патроны не подходят: клинят по шляпке гильзы. Зато штык — быка проткнешь. И не поверишь, что такой на человека придуман. Лопаты, подсумки, кирзовые сумки для гранат, противогазы всем, как есть, выдали. И плащ-палатки — это уж совсем кстати. В цинках — по триста патронов. Гранаты — РГД и «лимонки». Вообще патронами и гранатами не ограничивали: бери, сколь, унесешь. Со жратвой бы так…

От кухонь дымком и щами радует: да все там на один зуб. Топоры постукивают. И никак не могу сложить: там людей кончают, а здесь харчи варят. Глупая мысль, а затесалась в башку. И знобит: не то с ненастья, не то — со страху. Но и то правда, мокрый я до нитки. Раньше бы эти плащ-палатки, ядрена капуста! Ведь двое суток по стуже — и мокрые.

А у самого из башки нейдут дальневосточники: светлые пятна лиц в кружеве ледка. Жили, надеялись ребята…

Теперь по всему раскладу — наш черед…

Майор со штабными над картой колдует. Чужие командиры с ним. Видать, фронтовики, против наших держатся хватко, но заросшие и в грязи, хошь ножом соскребывай, и чешутся соответственно. Не щадит вошь, жрет. Я ее первый раз на немцах встретил, да в таком избытке — нарочно не разведешь. Всех перезаразили в поселке, спасу не было. Европа…

Говорят, вши к смерти, к покойнику…

А уж по шеренгам шепот: ночью на передок. Эх, кони вороные!..

— Товарищи! — обращается к нам комиссар. — Там, за линией фронта, нет ни одной русской деревни, которую фашисты не ограбили и в которой не надругались бы над мирными жителями. Будем мстить! Кровь за кровь! Смерть за смерть!.. Берегите оружие! За потерю винтовки в бою каждый ответит перед трибуналом. Цело ли оружие или повреждено, обязаны его сохранить, даже в случае ранения. Винтовка убитого станет личным оружием его товарища. У всех есть гранаты, лопаты, ножи — это тоже оружие! Смерть фашистской нечисти! Наше дело правое! Мы победим!

Развели поротно в места сосредоточения. Томимся, ждем сумерек, махорим. Не по себе: под пули собираемся. Я уж раз десять бегал в кусты, ровно продырявился. Уж так волнуюсь.

Вдруг как ахнет! Земляки рты разинули. А тут — залп за залпом. Та батарея! И пошли через голову снаряды.

Немцы — отвечать. В полукилометре, за деревьями, где наша батарея, — столбы грязи, обрубки стволов в воздухе, дым. Мы, как есть, попадали. Ни холода, ни голода, ни ног своих стертых — вообще ничего не чувствуем. Земля вроде живая, ядрена капуста!

Как поутихло, слышим:

— В первом взводе шальным снарядом троих наповал, двоих задело.

Ветерок гарь пороховую разносит: горчинка с едкостью и еще — вроде яичка стухшего. Я присел на пенек, дрожу. Вместо ребят — похоронки. Вот и весь след от них. Да что ж это, за что?!

Ротный сзывает:

— Становись!

Привыкли за полмесяца к его голосу. Старший лейтенант Седов — мастер со стекольного. Там людьми управлял и здесь. А что военному не обучен, да еще в масштабе роты — других, стало быть, нет. Взять неоткуда. Война и произвела в ротные.