Стужа - Власов Юрий Петрович - Страница 46

Даем клятву. Все вроде бы чинно, да тут свалились «покупатели» с фронта. Это мой дружок Ефим Барсуков их так определил. У него глаз наметанный. Мы с ним за одной партой с первого класса сидели; с ним, а после — с Петькой Унковым.

Из «эмки» вываливаются — как только уместились. Сами бледные, с головы до пят в глине, шапки вкривь-вкось, а в «эмке» — еще один: башка на спинке заднего сиденья, в бинтах, постанывает помаленьку. У «эмки» правого крыла нет, по крыше — дыры, вмятины. Шофер притерпелся, или такой отчаянный: стекла из окошек вытягает, снежок откидывает и махрой попыхивает (Ефим, когда курят махру, говорит: «Махорят…»). До чего ж охота на таких походить! Ну никакого волнения, ровно с прогулки…

И уж как приехали «покупатели», недосуг всем. Не до чтений и поцелуев знамени. Бубукают между собой командиры, карту разглядывают, на небо щурятся.

— Присягу принимать повзводно! — командует Погожее. — Повторять за командирами взводов хором!

Раскатистый голосок у нашего майора, не заскучаешь, даром что в кабинете штаны протирал да девок комбинатовских щупал. Леха Распопов рассказывал (он комбинатовский): бессемейный военком, ну кобелина! Оно и понятно: точь-в-точь по фамилии, из мужиков погожих, да при деньгах. На самый фасон с таким.

За пять минут с клятвой управились. Получай, Родина-мать, новых защитников — это не я, это кто-то из представителей командования произнес для подъема духа. Мы даже «ура» крикнули, а чего не крикнуть.

А уж «полуторки» прут. И представители командования, и командир полка, и комбаты, и ротные, и те, что в «эмке» приехали, все голосят:

— По машинам!

Обмираю опять: неужто сразу, вот так, на передок под пули?.. И рад бы не обмирать, да немцев-то видел — в упор видел и знаю. Как места на солнечногорском направлении брали, сотнями их видел. И что такое бой — представляю, ядрена капуста! Лучше не представлять, чтоб память на то отшибло вовсе. Сам видел и слыхал, как люди умирают, как увечные, без рук, ног, с выпущенными кишками, зовут своих, а поднять некому, не до них. Так и вмерзали в снег… На нашем направлении войсками командовал генерал Власов. Он орден Ленина получил и портрет в «Правде» напечатали: герой обороны Москвы. Я его в декабре самолично видел, дорогу у меня спрашивал. Адъютант из «эмки» выскочил, а уж за ним и генерал вылез размяться. С себя высокий, в писарских очках. Полушубок расстегнул, закурил… О поджигателях спрашивал. Поселок поджигатели палили. Я им, генералу и адъютанту, показал: немцы к Поварово попятились, да враз мотанули, ни одного солдата, кроме этих… с факелами. Грузовик поставили у сельпо — на самой дороге от станции. У грузовика и налаживали факелы. Бочка уже была приготовлена и факелы. И сыпанули по поселку: на груди — автомат, в руке — факел. Где и сожгли дома, а где и не вышло. Бабы, мальцы, старики — на них: ведь дома жгут! Мать их, этих факельщиков, с оружием ведь они! В упор клали, а все же многих и достали, где топорами из-за угла, где вилами в спину — так после на части и растащили. Мы после трупы развозили. Немцев — в одну сторону; наших — к Ленинградскому шоссе. Ямы для трупов долбили с бабами: я, Барсук, Гришуха, Ленька Хабаров, Петруха Унков… Только немцев против наших куда как меньше навезли… Так что рад бы не обмирать, да не могу… Живой ведь я…

Лезу в «полуторку», мараюсь в белое. «Полуторки» мелом побелены, да напрасно: что мы не смажем, грязь заляпает. А торопят нас!..

Кряхтят грузовички на ухабах. Завалит на сторону, гляди, снесем борт. Слева от меня — Ефим Барсуков. В нашем поселке его Барсуком кличут. Лайки у него самые чутьистые. По белке нет лучших собак. Сколько с ним по лесу бродили!

Справа — Гришуха Аристархов. Между нашими домами забор общий. Как в армию взяли, мы вместе. Вообще-то в полку братва из одного района — Солнечногорского. Лично, по школе, не знакомы, так понаслышаны друг о друге. И, считай, все под немцами побывали. Они неожиданно, аж до самых Химок нас накрыли. А из Радищево до Москвы пятьдесят километров. Дома, избы пожгли — не все правда. Скотину порезали. Меня солдат отвел к офицеру. Все допытывались, не красноармеец ли. Я рослый. Но обошлось, только по шее прикладом дали. Ванька Клусов подтвердил: не комсомолец и не красноармеец, а здешний. Он сразу к немцам переметнулся. Еще в первый день, как немцы объявились, сам, без приказа, баб помоложе сгуртовал и к немцам в тыл отогнал. Опоганили их…

Проселок с зимы схвачен: жижей поверху исходит, а колесам твердо. Не буксуем. Знай спешим на затычку.

Теперь уж и убогому ясно, где затычка — да здесь, на Смоленщине. На станциях повезло, раза два сводки слушали. «…От Советского информбюро…» прямо из теплушек слушали… «…На смоленском направлении бои местного значения…» Нынче будем знать, что это такое — «местное значение».

Заминка с весной. Апрель не исходе, а по земле лишь проталины. Лес прозрачный, без зеленвы. На плешивинах — жухлая травка. В корневищах валежника дерновина отпаривается. На ивах — пушистые серо-зеленые катышки. Унюхиваем талый снег, махру… Машины все газогенераторные, на чурках. Они под ногами, по всему кузову катают.

Молчим. Завалит — друг за друга цепляемся, но без «бога в мать», смирно — похоже, не один я обмираю.

Наст от капели рябой и в хвое, трухе, шелухе шишечной. Из-под наста темные ручьи разливаются — полнее, темнее лужи. Зяблики, синицы, дрозды, поползни — звенит лес, без заботы ему.

А я все обмираю, башкой кручу. Все расклад свой пытаюсь угадать.

Все бы ничего, да не по себе без оружия. На горбу — мешочек. Ложка — за обмоткой. А винтовок нет. У ротных да взводных наганы — вот и все огневые средства полка.

Смотрю на братву: курить-то толком не умеем. Дальше щек дым не пускаем, и цигарки — курам на смех. Наслюнявили, а что проку? Махра из шва сыплется. Само собой, есть и такие: лет с двенадцати смолят, но меня батя за табак порол и в двенадцать, и в четырнадцать — на задницу сутки не сядешь. Повторял, чтоб до армии, щенок, и не пробовал (любимая батина присказка: «Одна попробовала — четверых родила»). Но вот и дожили до армии… Есть среди нас и блатные, если не совсем блатные, то приблатненные. Ну при татуировке, а то и с фиксами. Эти все больше из поселков. По деревням такие не водятся, с чего бы им там.

Словом, палим цигарки, помалкиваем. Кое-кто из запасливых сухарь грызет. А уж наш Гришуха — тот сразу в сон. В общем, блаженствуем, это ж не ночами топать. Вместо ног — сплошные мозоли.

Деревеньки три-четыре проскочили — и на большак. Колдобины, воронки с водой и пробка за пробкой. За дороги девчонки да седые мужики отвечают, из мобилизованных.

Смоленщина — бездорожье, грязь аж по самые яйца. Полы шинелей у всех за ремнями. Лиц за грязью не углядишь, ровно черти. Вой от голосов, моторов. Машины, пушки на руках тянут. В низинах от жердьевки одна щепа. Техника тонет. Нас из машин сгоняют. По двести — триста метров грузовики толкаем. Гришуха смеется: «Пердячим паром едем».

И точно: без дежурных тракторов нет проезда, а тут один на всех… Мат-перемат — каждый норовит побыстрее. Надолго ли тучи от самолетов прикрыли? По такой распутице на лошадях бы, да переколотили, видать. По канавам, ядрена капуста! Сроду не видел и не увижу. Требуха, головы с конской челкой, копыта! Ну тысячами они здесь, не жить, коли вру!

Верст семьдесят отмахали. Вроде не идем, а все едино в грязи, ровно чушки, от телогреек псиной разит. И ведь не в сапогах — в ботинках с обмотками. А тут дождичек зарядил — только и не хватало. Никакой надежды обсушиться. Дрожим, сопли рукавом размазываем. Сами синие, от недоеда просвечиваем — ну одни мослы.

А уж передовую слыхать. От края до края ворчит. Обмираю я, башкой кручу — и на все глаз не хватает. Большак помаленьку стал разветвляться. По дивизиям, полкам, поди. Воронок — погуще, зато нет той тесноты, почти без остановок прем. К водке не приучены, а тут весь разговор о ней. И понятно: зябнем — не разогнуться. А наркомовские ведь всем положены, майор Погожев сам утром объявил. Как есть, с нынешнего дня на фронтовом довольствии. Я зырю, а сам о заградотрядах думаю: где они тут, интересно?..