Священный лес - Гэсо Пьер Доминик - Страница 30

Нам удалось заснять большую часть церемонии. Остается только записать песни женщин.

Мы установили генератор за кругом лиан, на другом конце стометрового кабеля, чтобы его треск не попал в микрофон. Жан и Тони уходят с лампой-молнией запустить мотор. Я остаюсь у магнитофона. Несколько любопытных окружают меня. Проходит десять минут, но контрольная лампа над головой не загорается. Видимо, в движке какая-то неполадка, и я, оставив Вуане присматривать за аппаратурой, отправляюсь к товарищам.

Сидя на толстом стволе выкорчеванного дерева, Тони и Жан с усталым видом переводят дух. С того времени, как они расстались со мной, они безуспешно дергали пусковой шпур. Пробую и я — успех не больший. Жан властно отстраняет меня.

— Постой, — говорит он. — Бесполезно себя утомлять. Попробую еще три раза. Если не запустится, нужно все разобрать.

Он еще три раза безуспешно дергает шнур. Мы набрасываемся на механизм. Вычищенные части бережно разложены на брезенте. Мы пытаемся установить причины аварии. Затем разгорается дискуссия о том, в каком порядке следует вновь собрать все детали. Точка зрения Жана берет верх. Вот завинчен последний болт, и мотор принимает обычный вид. Напрасный труд — работать он не желает.

Мы сидим, обескураженные. Молча подходят три наших друга, расстроенные, пожалуй, еще больше нас.

— Коли и все люди надут машину, — говорит Вуане с оттенком упрека в голосе.

Он дает понять, что наш престиж падает с каждой минутой. Жан снова принимается за дело, но нервничает и рвет шнур. Тони сменяет его и повреждает руку. Я в свою очередь после нескольких бесплодных попыток шлепаюсь наземь.

— Пусти, — говорит Вуане, — я заставлю его идти.

Но и у него ничего не выходит, и его задор быстро пропадает.

Зэзэ, сидевший до этого на корточках в тени, встает и молча накручивает шнур на руку. Мы пытаемся ему объяснить, что в его возрасте это дело ему не под силу, но он отстраняет нас рукой. Вскоре он запутывается в своем бубу, сдвигает цоколь мотора и в конце концов вторично рвет шнур. Поглядев с минуту презрительно на механизм, он подает знак Вэго и Вуане и уходит с ними в лес.

Оставшись одни, мы без особой надежды продолжаем теребить мотор. Там, в деревне, песни смолкли, и мы решаем прекратить возню с генератором, хотя бы на этот вечер. Мы уже складываем инструменты, когда вновь появляются знахари.

— Теперь он пойдет, — уверенно говорит Вуане. — Только что принесена жертва.

Мы встаем. Из мотора невозможно вытянуть ни малейшей вспышки.

— Сожму-ка еще раз контакты свечи, — говорит Жан, — Правда, я это только что делал, но ведь никогда не знаешь…

На эту операцию достаточно двух минут; при первом же рывке за шпур мотор кашляет, при втором со странным звуком начинает вращаться. Жан торжествующе выпрямляется. На лицах у Зэзэ и Вуане довольная улыбка. Каждый имеет все основания приписать успех себе.

Шумная толпа заполнила хижину Коли, и мы с трудом пробиваем себе путь к магнитофону. Подключенные к движку электрические лампы горят все ярче.

Все хотят слушать, но никто не решается петь; несмотря на усердные разъяснения Вуане, жители Баэзиа никак не возьмут в толк, чего мы от них ждем. Коли первым соглашается произнести речь перед микрофоном. Затем он отдает распоряжение расчистить перед подвешенным над дверью громкоговорителем широкий полукруг и усаживается в центре. Воспроизведение его голоса вызывает крики восторга, и женщины тут же начинают петь. Мы записываем более четверти часа. К началу прослушивания этой записи Коли, который с авторитетным видом поддерживает порядок, усаживает в первый ряд ведуний и знахарок и матрон-воспитательниц. Жан поворачивает рукоятку усиления звука до предела, и музыка сразу гремит гораздо громче, чем в действительности. Старухи в ужасе пытаются спастись бегством, но, задержанные толпой, понемногу успокаиваются и под конец даже смеются над своим страхом и благодарят нас. Коли выглядит очень довольным.

— Завтра, — говорит он, — я потребую, чтобы доставили тамтам Орапосу, и вы сможете записать лучшую музыку тома.

Еще темно, когда Вуане, спавший на циновке в приемном зале, входит в комнату.

— Сегодня женщины принесут свои тайны в деревню. Ни один мужчина не должен выходить наружу. Вы теперь, как мы. Когда женщины начнут, вы закроете двери и не будете пытаться смотреть наружу.

Мы очень рады, что нас приравняли к тома, и охотно даем обещание.

При первых проблесках света из леса доносится протяжная песня. Она быстро приближается, и вдруг нас окружает неистовый вопль: «Сао!.. Сао!..» («Смерть!.. Смерть!..»).

— Все женщины голые, — поясняет Вуане, — и несут свой фетиш вокруг деревни.

Больше он ничего не знает; что это за фетиш, не может сказать ни один мужчина.

Мы входим в зал. Коли с друзьями собрались вокруг стола. Видимо, эти погребальные вопли производят на них тягостное впечатление. Они меланхолично пьют добоиги, переливая его из бутылки в кофейник, из кофейника в кружки. Коли наполняет наши стаканы. Едкая жидкость оставляет привкус керосина, и мы пьем ее нехотя, демонстративно уставясь в стену: через щели разошедшихся досок двери нетрудно увидеть площадь, но мы — тома и уважаем обряды.

Почти два часа женщины вокруг хижины продолжают вопить о смерти.

Вдруг хор смолкает, и через несколько минут нам разрешается выйти. Через деревню пробегают средневековые призраки: прошедшие эксцизию девушки, в колпаках, закутанные в длинные белые ткани, возвращаются в женский священный лес, чтобы приготовиться к празднику. Мужчины имеют право участвовать в танцах, и мы можем снимать без всяких ограничений.

Мы лихорадочно устанавливаем камеру в таком месте, чтобы ничего не упустить в церемонии, и ждем попусту целый час. Вуане куда-то исчез. Наконец, устав от ожидания, мы убираем аппаратуру, но как раз в тот момент, когда мы укладываемся в гамаки, раздаются ружейные выстрелы. Снова слышны ритмичные звуки тыквенного оркестра. На пороге хижины появляется Вуане.

— Быстро, патрон, начинается.

— Теперь ты останешься с нами, — говорю я ему. — Нам все время будет нужен переводчик.

Мы устремляется навстречу девушкам, выходящим гуськом из леса. С их колпаков свешивается густая бахрома из черных нитей, закрывающая лицо и заставляющая девушек наклонять голову при ходьбе. Они одеты только в синие или белые м’била, окаймленные, как и колпаки, длинной хлопчатобумажной бахромой. Тела их покрыты большими ритуальными рисунками, очень схожими с рисунками на хижинах. Браслеты из зубов пантеры, колокольчики и талисманы дополняют убор. На шее некоторых, словно кулон, висит что-то вроде креста со слегка закругленной вертикальной перекладиной.

— Что это такое? — спрашиваю я Вуане.

— Л ты не видишь… — смеется он, — Это самолет тома.

Я думаю сначала, что он шутит.

— Да нет, — говорит Вуане, — самолет — это снадобье.

Девушки идут раскачиваясь. Вот они выходят на площадь, где их ожидает около двадцати старух, пританцовывающих под ритмичные звуки больших калебас, обтянутых нитяными сетками, украшенными позвонками обезьян. Учащенный, оглушительный треск этих гигантских инструментов напоминает скорее всего прерывистое пыхтение паровоза и почти заглушает пение. Со всех сторон гремят выстрелы. Песни тонут в общем шуме. Подвергшиеся эксцизии простираются на земле в один ряд, головой к оркестру, и медленно поднимаются. Изящные жесты их рук сопровождаются постукиванием зубов пантеры на браслетах. Затем девушки встают, разделяются, и каждая, окруженная группой зрителей, исполняет свой танец. Кажется, будто они следуют только собственному вдохновению; быстрые движения внезапно сменяются молитвенными позами, напоминающими танцы народов Дальнего Востока.

На глянцевой спине одной из девушек немного ниже талии я замечаю несколько глубоких рубцов.

— Это только для красоты, — объясняет Вуане. — Настоящая татуировка женщин — это эксцизия.