Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 12

— Папа! Они проведут ночь под нашим кровом.

— Да, девочка, а наутро их отправят в тюрьму.

Княжна вспыхнула, потом побледнела. Мысли, быстрые, как птицы, вихрем завертелись в голове.

Как? Могучий разбойник, гроза Кавказа, проведет всю ночь в старой Джаваховской родной усадьбе и она — Нина не увидит его! Нет! Нет! Она должна увидеть и Гирея, и его страшных товарищей.

Под черными кудрями уже зрело решение дерзкой мысли, и блестели, как молния в грозовую ночь, прекрасные черные глаза княжны.

Утомленный предыдущими бессонными ночами, проведенными в «деле», и трудной задачей поимки разбойников, князь Георгий рано ушел к себе.

В подвал старого дома, где обыкновенно зимою хранились припасы из овощей и плодов, водворили пленных душманов: Гирея и трех других.

Четыре казака стали на страже. Пятый караульщик, Абрек, присоединился к ним.

Княжне Нине в окно её комнаты прекрасно слышны тихие разговоры казаков и гортанный смех её любимца Абрека.

Весело им. Смеются. А каково тем, пойманным, что томятся в неведении в подвале? Что ожидает их? Тюрьма, каторга, или что-нибудь еще худшее, пожалуй…

Больно сжимается сердечко княжны, при одной мысли о той участи, которая неминуемо ждет заключенных в подвале, что-то давит горло, что-то клокочет в груди, бурное, как лава.

А мысль все несется и несется вперед, как сказочный конь быстрокрылый.

— Голодные они сейчас, — усталые, наверное кушать хотят. А она то княжна провела время за ужином, как ни в чем не бывало. А что, если пойти в буфетную, поискать остатков от стола, баранины, вина, да отнести тем несчастным, ведь всё же люди они… Все же люди…

Быстро зреет смелая мысль, захватывает все существо Нины… «Нечего думать долго — надо действовать!» — решается княжна и крадется к буфетной, хватает большой остаток бараньего окорока, вино, лепешки.

«Живей, живей! Айда, Нина, айда! Завтра во всем покаешься отцу, а сейчас действуй, действуй!» — тихим голосом подбодряет себя девочка.

Вот готова она. Руки заняты, ноги несут быстро. Где-то скрипнула дверь, еще одна, еще — на галерею, и Нина на дворе, в саду.

Осенний ветер утих. Почти по-летнему тепло нынче. Хорошо! Луна сияет и серебряным озером света заливает сад.

Внезапно черная тень, как из-под земли вырастает перед княжною.

— Абрек, ты?

— Не узнала, госпожа?

— Абрек! Голубь мой, молчи! Пусть не услышат казаки нашей речи. Абрек, покажи мне Гирея и его товарищей! Я хочу их видеть. Хочу! Только никому об этом ни слова. Чего ты смеешься, глупый? Я принесла им поесть. Ведь они голодны, Абрек…

И, совсем смущенная, замолкает княжна.

Пауза длится долго. Стучит сердце девушки.

Казаки отошли далеко. У дверей подвала двое здесь, только двое — она и Абрек.

Помолчав минуту, снова молит княжна:

— Абрек! Отдай им вот эти припасы. И покажи мне, который из них Гирей:

— А ты не боишься, княжна? — отвечает Абрек. — Гирей страшный! Такого и встретить жутко. Черный, косматый, как зверь.

— Все равно покажи, покажи…

Колеблется Абрек. Не знает, исполнить странное желание княжны или нет. Наконец решается.

— Будь по-твоему, звездочка рая. Идем!

— Будь благословен твоим Аллахом, джигит, — шепчет княжна юноше-конюху, крадясь следом за ним кошачьей походкой.

Вот они у наружной стены дома, около крошечного оконца, приходящегося почти в уровень с землею.

Абрек наклоняется, припадает к земле, ползет.

Как у змеи, извивается его стан, тонкий стан прирожденного горца. Вот поднял он руку, бесшумно отодвинул засов ставни, распахнул окно, просунул в него голову и что-то прошептал по-татарски. В тот же миг у окна появилось бледное, еще молодое лицо.

Свет серебряного месяца облил черты пленника. В них не было ничего злого, жестокого, зверского. Только пронырливостью и лукавством сверкали маленькие темные глазки, да глубокие складки бороздили лоб, придавая выражение угрюмой сосредоточенности лицу молодого душмана.

— Гирей! Вот дочь князя, наша княжна, пожалела тебя и твоих приятелей и принесла тебе и твоим товарищам ужин, произнес по-татарски Абрек.

Гирей кивнул головою и долгим проницательным взглядом окинул Нину. Потом что-то быстро-быстро залопотал по-лезгински.

— У них связаны руки… — произнес Абрек. — Надо им нарезать еду…

И, выхватив кинжал из-за пояса, он накрошил им баранину на мелкие кусочки, наломал лепешки и разложил все на крошечном подоконнике подвала.

Гирей жадными глазами следил за всеми этими приготовлениями.

И еще три пары алчных глаз смотрели на это. Душманы были голодны, как молодые звери. Они жадно набросились на еду, и в один миг съели баранину и лоби.

Потом Абрек открыл бутылку и подставил ее горлышко к губам Гирея.

Разбойник отхлебнул, затем взором позвал товарищей. Те таким же способом из рук Абрека пили вино.

— И правда, шакалы, — содрогаясь, мысленно говорила Нина, в то время, как сердце её сжималось от ужаса, жалости и тоски.

Когда пленные душманы покончили с едой, Гирей что-то долго и много говорил Абреку.

— О чём он? — плохо понимавшая язык горцев, спросила Нина.

— Он говорит, что его и его товарищей ждет казнь, но что в последнюю минуту жизни, прежде нежели отойти Аллаху, он, Гирей, произнесет имя девочки, первой чистой души, отнесшейся к нему без презрения, злобы и ненависти, как к человеку. И спросил, как зовут тебя, молодая госпожа.

— Нина! — помимо воли вырвалось из груди княжны.

Потрясенная до глубины души, готовая разрыдаться она, как безумная, ринулась к дому…

Гирей очевидно понял и, мотнув головою, повторил дрожащим голосом:

— Нина! — и еще что-то прибавил по-татарски.

Всю ночь тревожные сны и страшные кошмары томили Нину. Пойманные разбойники снились до утра.

На утро она встала побледневшая, осунувшаяся, с лихорадочно блестящими глазами. Выбежала в сад, бросилась к подвалу.

Ни казаков, ни Абрека. В подвале тишина. Увели душманов… Увели в город на суд.

Сжалось сердце девочки. Жаль ей стало до боли навеки загубивших свою совесть людей. Вспомнилось бледное лицо Гирея, озаренное луною, его благодарный взгляд, глубокие вещие слова…

Опустилась тут же у окна Нина, закрыла лицо руками и тихо-тихо заплакала без слез…

— О чем, солнце души моей? О чем, моя радость?

И старая Барбалэ с тревогой в глазах предстала перед княжной.

— Жалко их, Барбалэ, жалко, — скорей стоном, нежели словами, ответила Нина.

— Кого, сердце мое, душегубов-то этих? Гирейку с его ястребятами? Полно, дитятко, полно! Не жалей их, звездочка ясная наших ночей. Не люди они — звери, хищные звери… Их не следует жалеть… Слыхала, когда про разбойника Хочбара, — княжна моя, розочка душистая? Слыхала, куда привела жалость пожалевших его людей? Хочешь, расскажу про Хочбара, злодея похуже Гирейки, и не будет болеть чуткое, жалостное сердечко твое. Хочешь?

Кивок чернокудрой головки и… начала свой рассказ старая Барбалэ.

Страшный свирепствовал в Дагестане разбойник Хочбар из Гидатли. Буйные набеги на все окрестные селения, аулы, на богатые усадьбы князей и беков, и на бедные деревушки жителей совершал то и дело со своей лихой шайкой этот свирепый душман.

Никому не давал пощады. Ни перед лицом старца, убеленного сединами, ни перед юностью не останавливался Хочбар. Рубила его шашка и старые, и молодые головы, не щадил он ни женщин, ни детей…

Черными восточными ночами прокрадывался разбойник со своей шайкой к намеченной усадьбе или поселку, диким гиканьем будил ночную тишь, с головокружительною быстротою набрасывался на облюбованное им селение и через полчаса, где только что цвели пастбища, гуляли табуны коней и стада баранов, да белелись каменные сакли, — там от руки Хочбара дымились развалины, стонали раненые, истекая кровью, валялись трупы убитых. А Хочбар со своей шайкой уже мчался дальше, угоняя за собою табуны и стада, унося казну, оружие, парчовые и шелковые ткани, золотые и серебряные украшения, снятые с убитых женщин.